Тони Моррисон - Боже, храни мое дитя

Рассказывая об этом Букеру, я даже попробовала засмеяться, желая показать, что все это просто детские глупости. А потом вдруг слезы обожгли мне глаза, но не успели они хлынуть ручьем, как Букер, ласково обхватив мою голову рукой, притянул к себе и прижался подбородком к моим волосам.

– И ты никогда никому об этом не рассказывала? – спросил он.

– Никогда, – ответила я. – Только тебе.

– Ну что ж, теперь об этом знают пятеро: тот мальчик, сам извращенец, твоя мать, ты и еще я. Пятеро – это, конечно, лучше, чем двое, но знать следовало бы пяти тысячам. Он повернул меня к себе лицом, поцеловал и спросил: – Ты когда-нибудь еще видела этого мальчика?

Я сказала, что я вряд ли даже узнала бы его: он ведь лежал на земле ничком, и я его лицо разглядеть не сумела.

– Но я хорошо помню: это был белый мальчик, а волосы у него были каштановые. – И я вдруг горько разрыдалась, вспомнив, как мучительно сжимались и разжимались его маленькие кулачки.

– Ну, перестань, детка, – утешал Букер, – ты же не можешь отвечать за злодеяния других людей. Ты ни в чем не виновата.

– Я понимаю, но…

– Никаких «но». Исправь то, что можешь исправить, и прими как урок то, чего исправить не можешь.

– Но я не всегда понимаю, что именно следует исправить.

– Да нет, все ты понимаешь. Ну, подумай хорошенько. Как бы сильно мы ни старались делать вид, что не замечаем чего-то, наш разум всегда знает, где правда, и хочет ясности.

Это был один из самых лучших наших разговоров за все то время, что мы прожили вместе, и он принес мне огромное облегчение. Нет, не просто облегчение. Это было нечто большее. Осталось ощущение, словно меня дочиста вымыли и умастили благовонными маслами. Я чувствовала себя в полной безопасности; понимала, что принадлежу кому-то и нахожусь в надежных руках.

И совсем не так я чувствовала себя сейчас, вертясь с боку на бок в своей великолепной спальне на сбившихся дорогущих простынях из тонковолокнистого хлопка, страдая от боли и ожидая, когда, наконец, подействует очередная таблетка успокоительного, способного хоть немного приглушить терзавшее меня беспокойство и отогнать жуткие, пугающие мысли. Правда. Ясность. А что, если тогда, в зале суда, мой палец указывал не на Софию Хаксли, а на хозяина нашей квартиры? Ведь это мистер Ли совершил злодеяние, в котором обвиняли тех учителей. Так, может, я просто пыталась ткнуть пальцем в идею зла? Того зла, которое для меня было связано с мистером Ли? С его злобной физиономией? С теми грязными ругательствами, которыми он меня осыпал? Мне было всего шесть лет, и я еще ни разу не слышала ни слова «тварь», ни даже слова «ниггер», но ненависть и отвращение, сквозившие в голосе мистера Ли, не требовали уточнений. Как и потом, уже в школе, когда мои одноклассники злобно шипели мне вслед или выкрикивали нечто, не совсем понятное, но смысл имевшее достаточно ясный – «негритоска», «макака», «черномазый ублюдок», «жалкая полукровка», – и при этом орали и чесались, как обезьяны в зоопарке. А однажды четверо ребят из нашего класса – девочка и трое мальчиков – притащили и плюхнули мне на парту здоровенную гроздь бананов, а потом, кривляясь, исполнили какой-то «обезьяний» танец. В классе вообще обращались со мной так, словно я была странным, уродливым и грязным существом или чем-то вроде чернильной кляксы, некстати плюхнувшейся на чистый белый лист бумаги. Классной руководительнице я не жаловалась – по той же причине, по какой Свитнес запретила мне хоть слово произносить о мистере Ли; и потом, если бы я пожаловалась на кого-то из белых детей, меня могли запросто не допустить до занятий или даже исключить из школы. Так что я решила: пусть лучше обзывают и всячески терроризируют. И привычка к этому проникла в мои вены подобно смертоносному вирусу, против которого у меня тогда не было никакого антибиотика. Но теперь я понимаю: в итоге все эти трудности оказались даже полезны, ибо я сумела выработать такой прочный иммунитет, что теперь мне хотелось одного: ни в коем случае не чувствовать себя «жалкой негритянкой». И я этого добилась! Я стала темнокожей красавицей, которой не требуется ни ботокс, чтобы ее губы выглядели действительно «зовущими к поцелуям», ни специальные спа-процедуры, чтобы искусственным загаром замаскировать смертельную бледность кожи. И закачивать силикон в ягодицы мне тоже не требовалось. Я продавала элегантную красоту своего чернокожего тела всем тем призракам, что преследовали меня в детстве, и заставляла теперь уже их за все со мной расплачиваться. И они расплатились со мной сполна! Смотреть, как мои бывшие мучители – и реально существовавшие в моей жизни, и другие, им подобные, – при виде меня пускают слюни от зависти или от вожделения – это была не просто расплата. Это было торжество.