Тони Моррисон - Боже, храни мое дитя

Почувствовав себя увереннее, я вернулась в постель и скользнула под простыню. Но уже через несколько минут голова буквально взорвалась от адской боли. Я встала и приняла две таблетки. Пришлось ждать, пока лекарство подействует, а пока мои мысли неслись по накатанной колее, задевая и кусая друг друга.

Господи, что со мной происходит?

Жизнь катится под откос. Я сплю с мужчинами, чьих имен не знаю, а потом не могу вспомнить, как все произошло. Что же это такое? Я молода, успешна, хороша собой. Да, я действительно хороша собой, ну и что? Да я просто лапочка! Но почему же я чувствую себя такой несчастной? Только из-за того, что Букер ушел? У меня интересная работа; я положила немало сил, добилась того, чего хотела, и очень неплохо справляюсь со своими обязанностями. Я горжусь собой и имею на это полное право. Наверное, это таблетки и утреннее похмелье виноваты; это они заставляют меня постоянно вспоминать всякий не слишком достойный гордости хлам из прошлого. Но ведь я давно все преодолела и двинулась дальше, не правда ли? Даже Букер так считал. Я же перед ним душу раскрыла, все ему рассказала, обо всех своих страхах, обидах, просчетах и свершениях, даже самых малых, поведала. И во время наших с ним разговоров некоторые вещи, которые я, казалось бы, давно похоронила, заново представали передо мной, и я смотрела на них, словно впервые – например, спальня Свитнес. Она всегда казалась мне плохо освещенной, и я настежь распахивала окошко рядом с ее туалетным столиком. На нем было полно разных женских штучек, свидетельствовавших о тщеславии их хозяйки: щипчики, ватные шарики, круглая коробочка с пудрой «Lucky Lady», синий флакон одеколона «Полночь в Париже», шпильки для волос в маленьком блюдечке, салфетка, карандаши для бровей, тушь «Мейбеллин» и, наконец, помада, трогать которую категорически запрещалось, но я, естественно, трогала. Помада была темно-красная, и я, подкрашивая себе губы, смотрела, идет мне или нет. В общем, ничего удивительного, что сейчас я косметикой занимаюсь. Должно быть, именно потому, что я так подробно описывала Букеру туалетный столик Свитнес, мне и захотелось рассказать ему еще кое о чем. К косметике это, правда, никакого отношения не имело. Дело в том, что однажды, сидя у открытого окна, я услышала где-то внизу кошачье мяуканье, звучавшее на редкость испуганно, даже как-то болезненно. Я выглянула в окно и в огороженном глухой стеной проходе, ведущем к двери в подвал нашего дома, увидела вовсе не кошку, а мужчину. Он стоял, наклонившись и зажав между своими белыми волосатыми ляжками коротенькие толстенькие ножки маленького мальчика; ручонки малыша беспомощно торчали в разные стороны, а кулачки то сжимались, то разжимались, и в его тихом, жалобном, каком-то писклявом плаче отчетливо слышалась боль. Штаны у мужчины были спущены и болтались где-то ниже колен. Я совсем перегнулась через подоконник и продолжала смотреть. Волосы у мужчины были рыжие, в точности как у нашего хозяина, мистера Ли, но я понимала, что это никак не может оказаться мистер Ли, потому что мистер Ли хоть и очень строгий, но всегда ведет себя прилично. Он требовал, чтобы жильцы вносили квартплату, и всегда наличными, в самый первый день месяца и строго до полудня, а если постучаться к нему хотя бы в пять минут первого, сразу же назначал штраф. Свитнес так его боялась, что первым делом с утра отправляла меня к мистеру Ли с деньгами. Теперь-то я понимаю, почему она так себя вела: вызвать недовольство мистера Ли означало бы, что нам пришлось бы искать другую квартиру, а найти недорогое жилье в приличном смешанном, то есть достаточно безопасном, районе было невероятно трудно. Именно поэтому, когда я рассказала Свитнес о том, что видела, она просто в ярость пришла. Нет, не из-за маленького мальчика, плакавшего от боли, а из-за того, что эта история могла, как она выразилась, «стать достоянием гласности». Свитнес совершенно не тронул мой взволнованный рассказ о крошечных кулачках и здоровенных волосатых ляжках; ее интересовало одно: как нам сохранить эту чертову квартиру. И она строго наказала: «Даже не вздумай кому-нибудь хоть слово об этом сказать! Никому ничего не рассказывай, слышишь, Лула? Забудь о том, что ты видела! И никому ни единого словечка!» Так что я побоялась выложить все до конца. Самого главного я ей так и не открыла. А самое главное заключалось в том, что, когда я молча висела на подоконнике, тот мужчина вдруг поднял голову и посмотрел прямо на меня. Не знаю уж, что его заставило. И оказалось, что это действительно он, мистер Ли. Натягивая штаны и застегивая молнию, он все смотрел и смотрел на меня, а мальчишка, жалобно хныча, лежал на земле, между его ботинками. Мистер Ли смотрел на меня с таким выражением лица, что я буквально застыла от страха, даже пошевелиться не могла, и в чувство меня привел лишь его злобный окрик: «Эй ты, маленькая черная тварь! А ну живо закрой окно и убирайся к чертовой матери!»