Ивайло Петров - Облава на волков

Позже и Софокл говорит: «Высший дар человека — не быть рожденным».

Спустя века мы услышим и печальный вопль Паскаля: «У нас под ногами нет основы, под нами бездна. Страшно чувствовать, как все, что у тебя есть, исчезает».

Есть философы, которые утверждают, будто страданием и смертью отдельной личности искупается счастье человеческого рода. Смерть, разумеется, зло, но в таком случае она превращается в добродетель. Из нее рождается новая, вечно обновляющаяся жизнь. Отсюда и теория бессмертия, осуществляемого в смене поколений или даже в какой-либо деятельности. Жалкая утеха. Или, точнее, посмертное удовлетворение тщеславия. Меня нет, но дети, внуки и все ступеньки моего «колена» будут жить одни вслед другим, а я — в них. Живут ли во мне мой отец, мой дед, мои прадеды? Конечно, нет. Живу я, а они — прах, и даже не прах, а ничто. Какие-то имена, понятия, притом давно забытые.

Меня нет, но я буду жить в своих делах в сознании грядущих поколений. Еще более жалкая утеха. Что из того, что кто-то когда-то откроет какую-то книгу и, может быть, прочтет, что такой-то сделал то-то и то-то на пользу человечеству. Изобрел машину, нарисовал картину, изрек мудрую, бессмертную мысль. Какую пользу принесли человечеству Архимед или, скажем, Сократ? Или Шекспир, или Микеланджело? Никакой. Буквально никакой. Разными занятиями и суждениями отвлекали себя от мысли о неизбежности смерти. Отвлекали и других, и это единственное, чем они были полезны. А человечество продолжает умирать, и разные аристотели и прочие остаются именами, написанными на бумаге.

Я не хочу быть ни одним из этих великих людей, а хочу быть бессмертным. Жить и после конца света. А они пусть живут в «сознании признательного человечества».

Древние греки, как мы знаем, преклонялись перед неумолимой судьбой, которая пренебрегает отдельным человеком во имя всеобщей, мировой гармонии. Гераклит восхищался непрестанным потоком жизни, который течет благодаря смерти отдельных людей. Так, видите ли, обеспечивается бессмертие рода человеческого.

Если человек умирает, кому нужна жизнь природы, космоса! Какой смысл имеет моя жертва во имя поддержания жизни космоса, если он не живое существо и этого не осознает? Если он существует и со мной и без меня? Природа в силу своего слепого инстинкта непрерывно создает и непрерывно умерщвляет, так что мир, в сущности, представляет собой бесконечное кладбище. Это чередование жизни и смерти, рождения и исчезновения в небытии пугает и самого Гераклита, и под конец он сравнивает мировую гармонию, жизнь природы с кучей мусора или чем-то подобным.

Сегодня Малай принес госпожу Клару поиграть на рояле. Пока она играла (уже совсем плохо, и слушать ее мучительно), я думал о том, какую трагическую жажду жизни испытывает эта женщина. Когда они с мужем приехали к нам, она была так хороша, что из окрестных сел, да и знакомые из города съезжались на нее посмотреть. Мы уже знали, что она и ее муж — политэмигранты. Ее преданная любовь, ее жертвенность окружали ее в наших глазах ореолом святости. Через год или два ее разбил паралич, и мы все были потрясены. Когда заходит речь о смерти, она бледнеет от ужаса.

Ее болезнь, можно сказать, ничто по сравнению с заболеванием одного из моих кузенов. Ему сорок лет, но он не может ни ходить, ни сидеть. Он ползает на четвереньках, а во двор его вывозят на тележке. Он похож на четвероногое насекомое. Если посторонние случайно видят, как он ползет по полу, они приходят в ужас. Два или три раза в месяц я получаю от него записку, в которой он просит книги. Читает он всякие книги, но предпочитает описания далеких путешествий. С ним можно говорить обо всем, потому что он живой справочник. Он помнит не только все прочитанное в журналах и газетах, но и все услышанное по радио. Знает все политические события в мире, имена всех политических деятелей, знает все передвижения войсковых частей на немецко-русском фронте. Знает французский язык и говорит со мной только по-французски. Язык он выучил с частным учителем.

Память у него хорошо тренированная, при этом не механическая. В школьном возрасте у него было двое учителей, и поскольку он не мог писать, он должен был запоминать уроки. От меня его не прячут, потому что мы родственники и я ношу ему книги и журналы, которые его брат — а живет он у брата — не всегда может ему достать. Когда мы разговариваем с Личо (его зовут Илия, уменьшительное — Личо), он лежит на кровати ничком, а я сижу рядом на стуле. Темы наших разговоров энциклопедичны — от злобы дня до философии.