Альберто Моравиа - Чочара

Потом я слышала много разговоров об освобождении и поняла, что оно на самом деле пришло: в ту ночь я всем своим существом его ощутила, как чувствует радость человек, который находился в темнице и вдруг снова обрел свободу или просидел взаперти — и вдруг перед ним открылась дверь. И эта пушка, стрелявшая по гитлеровцам, хоть она и была во всем похожа на те пушки, из которых стреляли сами гитлеровцы, — несла мне освобождение. Она была для меня чем-то обладавшим благословенной силой, которая сильней их проклятой силы, чем-то пугавшим их, после того как они так долго запугивали всех, чем-то убивавшим их, после того как они сами умертвили стольких людей и разрушили столько городов. Пушка эта стреляла по гитлеровцам и фашистам, и каждый ее выстрел был выстрелом по той тюрьме из лжи и страха, какую они столько лет строили. И тюрьма эта, огромная, как небо, теперь рушилась, разваливалась на части под выстрелами пушки, и все могли свободно вздохнуть, даже и сами фашисты и нацисты, которым скоро уже не придется быть ни фашистами, ни нацистами, и они смогут стать такими же людьми, как все мы. Да, вот так я в эту ночь ощутила освобождение, и хоть потом это самое освобождение принесло с собой многие другие и вовсе не такие прекрасные, а зачастую даже страшные вещи, я до конца жизни буду помнить эту ночь, и эту пушку, и как я по-настоящему почувствовала себя свободной, и какое это было счастье, и как я радовалась даже смерти, которую несла эта пушка, и как в первый и единственный раз во мне заговорила ненависть, и я, вопреки самой себе, могла радоваться гибели других, как радуешься приходу весны, цветам и солнцу.

Так провела я эту ночь, погрузившись в сон, или, лучше сказать, в дремоту, под звуки страшной пушечной колыбельной, и мне эта колыбельная песня показалась слаще той, какую напевала мать, убаюкивая меня, когда я была ребенком. Дом вздрагивал при каждом взрыве, куски известки валились мне на голову и на тело, сено кололо, и пол под сеном был жесткий, и все же это были, может, самые счастливые часы в моей жизни — сегодня я могу сказать об этом положа руку на сердце. Полузакрыв глаза, я глядела на окна с выбитыми стеклами, и перед моими глазами возникали зеленеющие ветви платанов в ярком свете майского дня. Затем понемногу темнело, листва становилась все мрачней и уже не светилась, как прежде, а пушка продолжала стрелять, и я все крепче прижималась к Розетте, и так была счастлива! До чего ж я ошалела и устала, если, несмотря на эту стрельбу, проспала как камень не меньше часа, и когда снова проснулась, то услышала: пушка продолжает стрелять. И тут мне стало ясно, что пушка не переставала стрелять, пока я спала, и опять я почувствовала себя счастливой. Под конец, уже к ночи, когда в комнате стало почти совсем темно, пушка внезапно умолкла. На смену пришла тишина, после такой пальбы она казалась мертвой, лишь потом я заметила, что эта тишина наполнена обычными звуками жизни: где-то звонил церковный колокол, с улицы доносились голоса прохожих, лаял пес и слышался рев быка. Мы еще с полчаса пролежали, обняв друг друга, в какой-то полудреме, а затем поднялись и вышли. Ночь уже наступила; небо было усеяно звездами, сильный запах скошенной травы разливался в мягком и безветренном воздухе. Со стороны виа Аппиа, проходившей неподалеку, по-прежнему слышался скрежет металла и гул моторов: наступление продолжалось.

Мы съели еще одну банку консервов с кусочком хлеба, и тотчас же после этого снова повалились на сено, и сразу же заснули, прижавшись друг к другу. На этот раз пушка уже не стреляла. Не знаю, сколько мы проспали, может, четыре или пять часов, а может, и больше. Знаю только, что я внезапно подскочила в испуге и сразу же присела. Вся комната была залита дрожащими лучами очень яркого зеленого света. Все было зеленым: стены, потолок, сено, лицо Розетты, дверь, пол. С каждым мгновением свет становился все сильней, как бывает с болью, когда она с каждой секундой становится все острее, и кажется, что уже сильнее стать не может, до того она остра и невыносима; но затем внезапно свет этот погас, и в темноте я услышала проклятое завывание сирены, которое мне не доводилось слышать после нашего отъезда из Рима.

Тогда я поняла, что начался воздушный налет. Я тотчас же крикнула Розетте:

— Скорей бежим из дому, — и в ту же минуту услышала сильные взрывы где-то поблизости от нас, а в промежутках между взрывами раздавался бешеный гул самолетов и сухая стрельба зениток.