Альберто Моравиа - Чочара

Но теперь я не нашла в себе сил что-либо сказать. И в самом деле — наши собственные беды делали нас равнодушными к несчастью других. Потом я подумала, что в этом, конечно, одно из самых худших последствий войны: война делает людей бесчувственными, ожесточает сердца, убивает жалость.

Так провели мы это утро, сидя как очумелые на развалинах дома, и даже не могли о чем-либо подумать. Мы были до того ошеломлены, до того огорошены, что даже не в силах были отвечать на вопросы солдат и крестьян, которые, проходя мимо, заговаривали с нами. Вспоминаю, как один американский солдат, увидев Розетту, которая сидела на камнях, застыв в оцепенении, остановился, чтоб сказать ей несколько слов. Она не отвечала и только глядела на него; вначале он говорил с ней по-английски, затем по-итальянски, а под конец вытащил из кармана сигарету, ткнул ей в рот и ушел. Розетта так и осталась сидеть; лицо у нее было вымазано черной, уже засохшей грязью, а изо рта торчала, свисая с губы, сигарета; выглядело бы все это смешно, если б не было так страшно.

Наступил полдень, пересилив себя и встряхнувшись, я решила, что нам необходимо что-либо предпринять, хотя бы раздобыть еду, ведь есть все равно нужно. Я сказала Розетте, что мы вернемся в Фонди и попытаемся разыскать того американского офицера, который говорил по-неаполитански и, казалось, отнесся к нам с симпатией. И тогда мы, шагая медленно и нехотя, вернулись в город. Здесь, среди луж и груд щебня, машин и броневиков и американских полицейских на перекрестках, указывавших путь всей этой безвольной и выбитой из колеи толпе, была все та же ярмарка. Мы дошли до площади, и я направилась к зданию мэрии, где, как и вчера, была толкучка и происходила раздача продовольствия. На этот раз, правда, было немного больше порядка: полицейские заставили всех выстроиться в три очереди, каждая вела к американскому солдату, стоявшему за прилавком, где были свалены консервы; а рядом с каждым американцем стоял итальянец с белой повязкой — это были люди, которым мэрия поручила помогать при раздаче продуктов. Среди других людей за прилавком я увидела и того американского офицера, которого искала. Тогда я сказала Розетте, что мы станем в очередь, ведущую к нему, и сможем с ним переговорить. Мы долго ждали, стоя вместе с другими бедняками, пока наконец не дошел наш черед. Офицер нас узнал и улыбнулся, снова показав свои ослепительно белые зубы:

— Как дела? Вы еще не уехали в Рим?

Я ответила ему, показывая на свою одежду и на платье Розетты:

— Смотри, как нас отделали.

Он взглянул на нас и сразу понял.

— Ночная бомбежка?

— Да. Мы остались без всего. Бомба попала в домик, где мы жили, и наши чемоданы вместе с консервами, которые ты нам дал, очутились под развалинами.

Он перестал улыбаться. Должно быть, вид Розетты, ее нежное лицо, выпачканное засохшей грязью, согнали улыбку с его лица.

— Продукты я могу вам дать, как и вчера, — сказал он, — и даже кое-что из одежды, но большего, к сожалению, сделать для вас не могу.

— Помоги нам вернуться в Рим, — сказала я, — там у нас дом, вещи и все, что нужно.

Но он, как и вчера, ответил:

— В Рим мы еще сами не добрались. Как же ты сможешь туда попасть?

Я ему ничего не ответила, просто онемела. Он выбрал из кучи несколько банок консервов, дал их нам, а затем приказал одному из этих итальянцев с нарукавной повязкой, чтобы он проводил нас туда, где раздавали одежду. Вдруг, в ту самую минуту, когда мы прощались, чтобы пойти за итальянцем, я, уж сама не знаю почему, сказала:

— У меня родители в деревне, по соседству с Валлекорсом. Вернее, были там, потому что теперь неизвестно, где они. Помоги нам хоть до моей деревни добраться. Там я всех знаю; смогу устроиться, даже если родителей не найду.

Он взглянул на меня и ответил вежливо, но решительно:

— Вам нельзя будет воспользоваться армейским транспортом для поездки. Это запрещено. Только те итальянцы, которые работают для американской армии, могут пользоваться нашим транспортом, и то лишь для служебных нужд. Очень жаль, но ничего для вас сделать не смогу.

С этими словами он обернулся к двум другим женщинам, стоявшим позади нас, и тогда я поняла — больше ему нечего нам сказать, и пошла вслед за итальянцем с нарукавной повязкой.

На улице этот итальянец, слышавший наш разговор, сказал мне:

— Как раз вчера двух беженцев довезли до их деревни на военной машине. Но они сумели доказать, что зимой приютили у себя английского пленного. Чтобы их наградить, сделали исключение и доставили их до деревни. Если бы вы обе поступили так же, я думаю, вам удалось бы добраться до Валлекорса.