Альберто Моравиа - Чочара

Мы разговорились с разными людьми, и все рассказывали нам, что американцы раздают продукты и уже идет слух о том, чтобы восстановить Фонди, причем новый город будет красивее прежнего; все только и твердили — плохие дни миновали, и теперь уже нечего опасаться. Розетта, однако, изводила меня вопросами о Микеле; несмотря на большую радость, в сердце у нее все же осталась эта заноза; я тоже расспрашивала многих, но никто ничего не знал о его судьбе. Теперь, когда немцы ушли, никто и думать не хотел о чем-нибудь печальном; точь-в-точь как в ту самую минуту, когда, уходя из Сант-Эуфемии, я побоялась пойти проститься с Филиппо оттого, что он был единственным человеком, который не мог радоваться. Люди говорили:

— Да что Филиппо, он небось теперь уже хлопочет, черный рынок подготавливает.

О сыне Филиппо никто ничего не мог сказать; все называли его студентом и, насколько я поняла, считали чудаком и бездельником.

В тот день мы съели одну из банок мясных консервов с кусочком хлеба, его дал нам какой-то крестьянин; жара была сильная, делать было нечего, да и устали мы обе смертельно. Поэтому мы с Розеттой отправились в наш домик, закрыли дверь, повалились на сено и уснули. Под вечер нас внезапно разбудил страшный взрыв: стены задрожали, будто были они не из кирпича, а из бумаги. Поначалу я не поняла, откуда этот взрыв, но минут через пять раздался другой, не менее сильный, и тогда мне все стало ясно: американские пушки, те самые, что в пятидесяти шагах от нас, открыли огонь. Хоть мы и поспали несколько часов, но усталость нас еще одолевала такая, что мы продолжали, не двигаясь, лежать в углу комнаты, на сене, прижавшись друг к другу, и, оглушенные стрельбой, даже разговаривать не могли. Пушка продолжала стрелять весь вечер. После первого острого испуга я снова задремала, и звуки выстрелов, несмотря на всю их страшную силу, доносились до меня как бы сквозь сон, странным образом смешиваясь с моими мыслями, которые, в свою очередь, возникали как будто вслед за выстрелами. Словом, пушка стреляла через равные промежутки, и вскоре я приноровилась к этой равномерности, так что грохот выстрелов перестал меня тревожить. Сперва слышался страшный выстрел, и голос пушки казался глубоким, хриплым, истошным, будто вырывался из самой глубины земли; стены дрожали, и с потолка на нас валились куски известки; затем наступала тишина, но не надолго, и вдруг опять раздавался новый взрыв, и опять дрожали стены и обваливался потолок. Розетта молча прижималась ко мне, а я все думала и не могла перестать думать, хоть и лежала с закрытыми глазами, а голова моя отяжелела от одолевавшего меня сна. Сказать по правде, каждый из этих взрывов наполнял меня радостью, и радость эта с каждым взрывом становилась все сильней.

Думала я о том, что пушки стреляли по гитлеровцам и по фашистам, и тут сама впервые убедилась, до чего ненавидела гитлеровцев и фашистов: взрывы казались мне не взрывами снарядов, а звуками самой природы, раскатами грома или грохотом обвала. Думала я о том, что ведь эти равномерные, упорные, однообразные выстрелы гнали прочь и зиму, и страдания, и опасности, и войну, и нужду, и голод, и все те беды, что гитлеровцы и фашисты валили нам на голову в течение стольких лет. Я думала: «дорогие пушки», «благословенные пушки», «золотые мои пушки» — и встречала каждый разрыв снаряда с чувством радости, от которой дрожала всем телом, а каждую минуту затишья чуть не со страхом, что пушки перестанут стрелять.

Закрыв глаза, я в полусне видела перед собой большой зал, тот самый, что не раз попадался мне на газетных снимках, и в зале много красивых колонн и много картин, и там полным-полно фашистов в черных рубашках и гитлеровцев в коричневых, и все они застыли, как раньше писали в газетах, по команде «смирно». А за большим столом Муссолини, широкомордый и толстогубый, глазищи свои вытаращив, стоит с выпяченной грудью, увешанной медалями, и белый султан торчит у него на голове; а рядом с ним другой негодяй и сукин сын, дружок его — Гитлер, с рожей, как у черта, приносящего несчастье, с черными усиками, наподобие зубной щетки, и глазами, как у тухлой рыбы; лицо у него вытянутое, остроносое, а над самым лбом наглый бандитский чуб. Я видела этот зал таким, каким он не раз попадался мне на снимках, и могла представить себе все до мельчайших подробностей, будто сама там побывала: вот эти двое стоят за столом, а по обе стороны стола фашисты и гитлеровцы; справа фашисты в черном — проклятые, всегда они в черном, — а на черных беретах белый череп со скрещенными костями, а слева — гитлеровцы, таких я видела в Риме, в коричневых рубашках с красной нарукавной повязкой, а на ней этот черный крест, похожий на бегущее на четырех ножках насекомое. Тень от козырьков падает на их жирные лица, животы запрятаны в брюки и туго перетянуты ремнями. Я на них глядела — и не могла наглядеться, будто залюбовалась лицами этих мерзавцев, этих сыновей потаскухи, этих чертей проклятых, затем я внезапно перенеслась мыслью к одной из пушек, стоявших под платанами, рядом с нашим домом, — и тогда перед моими глазами возник солдат, который не стоял навытяжку и не было у него свастики, не было на нем ни черной, ни коричневой рубашки, ни черепа на черной фуражке, ни кинжала за поясом, ни сверкавших глянцем сапог, ни всей той мерзости, которой украшали себя гитлеровцы и фашисты; одет был солдат просто, а день был жаркий, и он закатал рукава рубашки и теперь совсем спокойно, без спешки подымал на руки огромный снаряд и заряжал пушку, а потом двигал рычагами на щите — и пушка вдруг стреляла, задрожав при этом и как бы отскочив назад. Тогда в мой сон врывался настоящий орудийный грохот и стрельба настоящих пушек; а сон мой уже не был сном и становился явью. В своих мыслях я следила за полетом снаряда, когда он со свистом и воем прорезал воздух, и видела, как этот снаряд вдруг врывался в зал, и тогда на воздух взлетали фашисты и нацисты, Гитлер и Муссолини, со своими мертвыми головами, со своими султанами на шляпах, со своими крестами, кинжалами и сапожищами. И этот взрыв наполнял меня глубокой радостью; я понимала, что радость эта нехорошая, ведь она рождена была ненавистью, но я ничего не могла с собой поделать; выходит, я, сама того не зная, всегда ненавидела фашистов и нацистов и теперь была рада, что пушка стреляла по ним. И так после каждого взрыва я мысленно переносилась из дворцового зала к пушке и затем снова в зал, и снова видела лица Муссолини, Гитлера, лица фашистов и нацистов, и потом снова лицо артиллериста, и каждый раз испытывала все ту же радость и никак не могла ею насытиться.