Альберто Моравиа - Чочара

Офицер итало-американец подвел нас к прилавку и, пользуясь своей властью, раздобыл для нас немало таких банок. Помню, дал он нам шесть или семь банок мяса с зеленью, две банки рыбных консервов и одну большую круглую банку весом не меньше чем с кило, в ней был сливовый джем. Словом, уложили мы эти консервы в чемодан и с трудом протолкались к выходу. Те двое, которые нас везли в машине, уже куда-то исчезли. Офицер все с той же улыбкой отдал нам честь по-военному, а затем ушел.

Мы принялись без всякой цели толкаться в толпе, так же как и все остальные. Теперь, когда у нас в чемодане были банки с консервами, я чувствовала себя спокойнее: ведь еда — это самое главное, и картина освобожденного Фонди даже стала меня развлекать. Я смогла кое-что заметить и поняла, что положение было не таким, каким мы его себе представляли там, на горе Сант-Эуфемии, когда дожидались прихода союзников. Пока что того пресловутого изобилия, о котором все твердили, не было и в помине. Американцы раздавали сигареты и карамель, все это у них действительно было в избытке. Что ж до остального, то они, видно, были начеку и не слишком разбрасывались. Мне, по правде сказать, поведение этих американцев не очень понравилось. Конечно, они были любезны, этого не отнимешь, и с ними поэтому в любом случае лучше иметь дело, чем с немцами, которых нельзя заподозрить в любезности. Но сама эта американская любезность была бездушной, чужой; словом, американцы обращались с нами, как с детьми, когда они надоедают взрослым и их нужно чем-то задобрить, что они и делали, раздавая нам карамель. Но случалось, что американцы даже о любезности забывали. Чтобы вы получили об этом представление, расскажу вам о том, что сама видела. Для входа в Фонди требовался либо пропуск, либо надо было участвовать в работах, которые итальянцы и американцы уже начали, чтоб как-то разобрать развалины после бомбежек. Мы с Розеттой ненароком очутились в том месте, где на шоссе у заградительного пункта два солдата с сержантом проверяли документы. И вот подходят к этому месту двое итальянцев. По всему видно — господа, хоть одеты они, как и все, в лохмотья. Один из них, совсем седой старик, говорит сержанту:

— Мы инженеры, и союзное командование приказало нам сегодня явиться на работу.

Сержант, молодцеватый парень, без всяких признаков растительности на лице, напоминавшем сжатый кулак, сказал им:

— А где ваши пропуска?

Двое пришедших переглянулись, и старик ответил:

— Нет у нас пропусков… Нам приказано явиться.

Тогда сержант принялся на них грубо орать:

— Чего же вы пришли в такое время? Надо было приходить сегодня в семь утра вместе со всеми рабочими.

— А нам только недавно об этом сообщили, — сказал тот, что помоложе, человек лет под сорок, худой, весьма почтенный, но, видно, нервный очень: у него был тик, и потому он то и дело дергался и поворачивал голову в сторону, будто шея у него кривая.

— Врете вы, все это ложь.

— Будьте вежливее, — сказал с возмущением тот, что помоложе. — Мы инженеры…

Он хотел еще что-то добавить, но сержант прервал его такими любезными словами:

— Эй ты, дурак, помолчи, не то влеплю тебе пару затрещин, тогда сразу заткнешь глотку.

Как я уже сказала, тот, что помоложе, был человек совсем издерганный, слова эти на него подействовали так, как будто он в самом деле получил пощечину. Он весь побелел, как лист бумаги, и я на мгновение подумала, что он сейчас убьет сержанта. К счастью, вмешался старик, заговорил примирительно, в общем, слово за слово, и их пропустили. Я в тот день немало видела таких случаев. Здесь я вот что еще должна добавить: так почти всегда вели себя те солдаты, которые потом оказывались итало-американцами. Настоящие, то есть англо-американцы, такие светловолосые, высокие и худые, вели себя по-другому. Правда, держались от нас особняком, но вежливо и уважительно. А с этими итало-американцами было чистое наказание, и никогда ты не мог знать заранее, что они преподнесут. Может, они сами, чувствуя, что слишком похожи на итальянцев, хотели убедить себя, что они не такие, как мы, а гораздо лучше нас, и, чтобы чем-то выделиться, обращались с нами скверно. А может, просто затаили злобу против Италии, откуда бежали в Америку голые и босые; наверно, их в Америке ни в грош не ставили, и они хоть раз в жизни хотели набить себе цену. Словом, спору нет, они были самыми грубыми или, пожалуй, лучше сказать — наименее любезными. Каждый раз, когда мне о чем-нибудь нужно было просить американцев, я Бога молила, чтоб пришлось иметь дело хоть с негром, только не с итальянцем из Америки. Они, кроме всего прочего, уверяли всех, что говорят по-итальянски, а на самом деле все говорили на диалектах Южной Италии, скажем, на калабрийском, сицилийском, неаполитанском, и понять их было нелегко. Но стоило с ними познакомиться поближе — и тогда, знаете, видно было, что, в общем, люди они неплохие, однако первая встреча всегда бывала неприятной.