Леонид Гиршович - Суббота навсегда

Капитан Варавва спросил себе морской воды и «что-нибудь, чтобы сплевывать». В ожидании, пока принесут заказ, он, как циркулем, обводил глазами помещение: кто с кем, что взял. Капитаны должны многое знать и все видеть. Вон за столиком прямо под кариатидой его помощник с Ларреем (а кто их, спрашивается, свел?). Субалтерн что-то без умолку говорит, не замечая капитанского взгляда — в отличие от Ларрея: последний на всякий случай изобразил на лице безразличие к речам соседа. А помощник так воодушевлен, что даже позабыл о русалке в своей тарелке. И та стынет.

«Каковы они, остывшие-то, на вкус? Нет, все правильно, ступенька. Костлявую пищу либо едят молча — либо…» — и, подняв поданный ему высокий хрустальный бокал с морскою водой, Варавва поприветствовал Ларрея, словно пил за его здоровье.

За столом он находился в избранном обществе: не просто сливки, а сбитые сливки. Судите сами: Трое Страстных, Инеса Галанте — «Гвадалахарский Соловей», дон Паскуале — орнитолог из Трувиля, всю жизнь посвятивший певчим птицам и, чтобы продолжить это занятие, сопровождавший синьориту Галанте в ее турне на Наксос. Одно место пустовало, Хосе Гранадоса («сегедильи, рожденные прихотью гения»). Бывший гений задавал корм зверям и по контракту должен был делить с ними трапезу. Правда, медицина в лице доктора Ларрея отнюдь не расписывалась в своем бессилии вернуть певцу его гениальный тенор, но… Впрочем, Варавва согласился подождать и никого на это место не сажать.

— Великий Пан! — вскричал один из Страстных, сиракузец, по имени Беллиа, отодвигая свое любимое лимонное желе. Все трое, Чезаре Беллиа, Симонелло да Мессина и Джузеппе Скампья, были ужасно похожи. И в то же время такие разные… Если Чезаре любил желе, то Симонелло любил студень, а Джузеппе — разваренные хрящики грызть. «Надкостницу», — подумал капитан, сплевывая горько-соленую гадость в специальную посудинку. «Ваш синий Харьков », — сказала Коломбина, протягивая ему ее.

— Великий Пан! — снова вскричал Чезаре Беллиа, видя, что его никто не слышит.

— Что, простите? — учтиво осведомилась Инеса Галанте — под пристальным взглядом орнитолога.

— Смотрите, как странно. В моем желе есть что-то… кто-то… каменное… с глазами… шевельнулось… а-а!

Взоры всех устремились на прозрачную желто-лимонную сферу со следами подкопа, произведенного десертной ложечкой. Боже!.. На его подрагивающей зеркальной глади отражалось… незнамо что — чудо-юдо морское. Тяжелые веки то опускались, то подымались. Варавва поставил бокал, и карикатурное отражение собственного носа, различаемое им, пока он пил, сменилось… нет, не четырьмя оконными квадратиками! Все той же нежитью! Посмотрели в окошко: чудище чуть ли не распласталось о стекло мордою.

— Год Дракона, — прошептал кто-то.

Этот биологический кошмар за окном внушал скорее омерзение, нежели страх.

«Я так полагаю, что с приветиком от генетиков. Зато с зубами, небось, вшистко в пожонтку — скормить бы ему нашего Иону. А то ведь прав (это относилось к помощнику), выудили ящик Пандоры, добром оно не кончится».

— Соблюдаем спокойствие, товарищи. Эта химера не может нам причинить ни малейшего вреда. Так же, как нас не может укусить Пес и ужалить Скорпион. Космос полон этими тварями. Продолжаем трапезничать, амики. Тридцать три жевательных движения, по числу зубов.

И дружное всехолуйское «ха-ха-ха!».

— Да, тридцать три глотательных движения — то, что нам с тобой нужно, дружок, — сказал Беллиа, обращаясь к желе. Он прежде рассматривал смарагд на свет и только потом отправлял его в рот.

Неподалеку, за столиком номер четыре, сидел боцман — с белым как смерть лицом паяца, но зато с усами автора «Утренней зари» («Есть еще много утренних зорь, которые человечество не видело»). За тем же столиком кто-то кого-то пытался приструнить по части сладкого:

— Посмотри на себя, амика, какая ты бочка.

— Да я же только глазками.

Пожирая глазами свою соседку, орнитолог заметил:

— Из всех видов голода половой — самый нестерпимый.

— Ну вот, скажешь, — почему-то обиделась та. (Все засмеялись, а Ваня заплакал.)

Не расслышав толком о чем речь, страстный до хрящиков изрек:

— Пережили голод, переживем и изобилие… [30]Эй, Коломбинка, еще хрящику!

— Бегу и падаю, — и, судя по топоту и грохоту, так оно и было. На растянувшейся с подносом в руках Коломбине короткая юбочка охотницы: «по» действительно прекрасная, Варавва знал, что говорит.