Леонид Гиршович - Суббота навсегда

— Пригрозите ему атональностью, если ему так охота двигаться вперед. Сразу увидите, какой смирный станет.

— Ларрей сделал ему укол.

— Ларрей его ненавидит, там исторические корни чуть ли не до самой магмы.

— Я на стороне Ларрея.

— Этого вы могли бы и не говорить… — многозначительная пауза, — в присутствии их милости, — и Варавва пластичным движением обеих рук указал на Педрильо, который не удостаивал помощника ни приветствием, ни даже взглядом. Он по-прежнему обозревал стремнину, словно задавался вопросом, довольно ли в ней глубины, временами выбивая на парапете:

— Понятно, что ваш помощник на стороне Ларрея, а заодно и всего французского генштаба, — сказал он наконец.

— Commander, этот тип нас погубит — как он губил корабли до нас.

Варавва глазами, руками, ртом, плечами — словом, всеми доступными ему мимическими средствами изобразил бессилие что-либо предпринять. Вот, мол, по чьей это части, а я что.

Но Педрильо не снисходил до субалтерна, и тому ничего не оставалось, как, скрипя зубами (в сердце своем), делать вид, что не больно-то и хотелось. Пассажир и пассажир. Он лично подчинен только капитану и только ему подотчетен.

— Я имею сведения, капитан, что мой господин, сеньор Бельмонте, присоединится к нам на Наксосе.

Перед Бараббасом словно поставили гусятницу — с таким аппетитом он принялся потирать руки. Хотя и не забывал, что подчиненный за ним наблюдает.

— Превосходно, превосходно… Будет ли позволено узнать у вашей милости, откуда такие сведения?

— Они переданы мне были во сне.

Бараббас в безмолвном восхищении поклонился… и не сдержался:

— Почта богов. И той почты нет надежней…

Когда помощник капитана ушел, пришла Блондхен.

— Я не помешала?

— Чему… — усмехнулся Педрильо. А капитан, склонив голову набок, проговорил:

— Напротив, мадемуазель. Чем могу?

— Капитан, они в кают-компании просто замучили меня. Подавай им снова праздник Нептуна. Скажите, что хорошенького им помаленьку.

— Если мадемуазель… — он неуверенно посмотрел на Педрильо: может, кокетство? Педрильо глазами дал понять, что нет.

— Боцмана ко мне!

— Есть боцмана, — отозвался дежурный матрос.

Через три минуты он вернулся с боцманом, которого играл Скарамуччо — тот, что однажды до потери сознания репетировал избиение Коломбины; она потом долго не могла успокоиться и все спрашивала: «Действительно ревновал меня тогда?» — «Нет, по роли должен был», — мрачно отвечал он. За эту мрачность он и получил нынешнюю роль — вместе с пирогою усов, бескозыркой да свистком на шнурке.

Педрильо его тотчас узнал:

— А, друг мой, вас не узнать. Каково в новой должности?

— Боцман, пассажиры жалуются, что команда нескромно себя ведет, — сказал Варавва. — Мисс Блонд не затем на борту нашего судна, чтобы потакать низменным вкусам некоторой части команды, — продолжал Варавва. — Если, на ваш взгляд, такая необходимость имеется, почему бы Коломбине не попробовать свои силы в этом жанре? У нее прекрасная по, талия рюмочкой, ножки-бутылочки. Да и ей самой это придется больше по душе, чем готовить борщ по-флотски на сорок персон. Надеюсь, моя мысль ясна, как слеза ребенка, а не мутна, как слезы ревнивого любовника.

— Мон капитэн!..

— Что, мой хороший, — бунт на корабле?

— Нет… ничего.

Ничего не проступило сквозь панцирь белил. Если не считать, что в расщелинах мертвенно-известковых век заживо погребена пара розово-влажных глаз; а тут еще усы a la Карузо-Леонкавалло, которые самому паяцу не пришей кобыле хвост, разве что своим смехотворным видом они призваны оттенять трагизм ситуации — как и в опере.

— Тогда ступайте и проследите.

— Есть ступать и проследить.

Уходит деревянною походкой.

— Мадемуазель, как известно, на флоте телесные наказания отменены. Поэтому я нанес боцману в вашем присутствии психологическую травму, которая приравнивается к тридцати палочным ударам по пяткам. Ваша скромность впредь не будет подвергаться испытаниям. Надеюсь, зрелище экзекуции возместило нанесенный вам моральный ущерб.

— Капитан, я шокирована.

— Вы просили — я сделал.

Получалось, что она же и виновата.

— Вы знаете, Варавва, — сказал Педрильо, — вы, конечно, со мной не согласитесь. Согласья между нами нет — мы уже выяснили отношения. Тем не менее хочу вам заметить: как всякий, кто удобно расположился между буржуазным карнавалом и великим пролетарским постом, вы любите рубить сук, на котором сидите, будучи уверены, что в последний момент вас кто-то подхватит. Однако возможности этого «кого-то» порою переоцениваются.