Леонид Гиршович - Суббота навсегда

По арене весь в бандерильях, словно убранный праздничными гирляндами, разгуливал козел. Белый цвет шел ему, и он невестился, невестился, торопя последний акт народной драмы «Красная Шапочка». Между козлом в фате и волком в бабушкином чепце нет никакой разницы. Вот звездный миг, отныне оба — совершенные братья, обоим не миновать красной шапочки — мученического сего венца, что приемлет всяк жертвоприносимый зверь.

Зато козел — не бык, и, хоть оба кошерны, разъярить его не просто: рога зачесаны назад. А мы их повернем, с севера на юг («а мы просо вытопчем, вытопчем»), и выламывая, и круша, и кроша кость, и когда он с ума спятит в своей невозможной ярости, уже с рогами, болтающимися на ниточке, ибо они не поворачиваются вспять, а только обламываются, тут мы его и саданем под бранные клики всего стадиона. Ведь только прикидывается древком шпага, обернутая в развевающийся кумач. Тогда будет козлище дрыгать ногами, истекая кровью, покуда из разверзшейся утробы выходят целехоньки и невредехоньки (мечта идиота) Красная Шапочка с бабушкой, выходят и глазам своим не верят: до чего же свиные хари эти испанцы.

Сгорая со стыда, Бельмонте отвел глаза от дымящихся козлиных потрохов, и вдруг поймал на себе взгляд сухопарого человека на вышке, того самого, во славу которого исполнялся гимн. При этом прославляемый не был в ушанке, с винтовкой — а был во фраке со звездой и огромной хризантемой в петлице, как и полагается португальскому королю. Хотя опять же, лицом был вылитый чичерон из Лейпцига (Стекляшкин с Сокодовера, некто в волшебных лохмотьях-невидимках из Кастекса и т. д., и т. д., несть им числа, этим тайным агентам антисистемы, которую не победить не то что стам Гумилевым, а даже стаям их).

Он стал проповедовать царство Сатаны, а стадион ему внимал. Но параллельно, чудесным образом, Бельмонте говорилось совсем другое.

— Там, где выпадает в осадок плоть, кабальеро решительно не место.

— Мы уже раз виделись. Где Констанция? Я пришел похитить ее из царства сего. Ей здесь тоже решительно не место.

— Кто спорит, кто спорит, — голосом агнца, припрятавшего за пазухой камень. — Но оне порою строптивы, занимаются самодеятельностью. — Он говорил и, как многие беспокойные души, вертел в пальцах листок бумаги, складывая его, загибая углы, делая из него самолетик. И некому было ему сказать: успокой свои пальцы. — Как Кастекс, никуда не исчезая с лица земли, на время уступает свое место Кампо-Дьяволо, так абсолютное Добро даже малой толики не уделяет от своего Кузену, хотя при этом всецело его содержит — если кабальеро угодно обходиться словом «Антипод», мы не против, терминология свободная. Это легко понять на примере тени. Наша тень, не являясь нами, в то же время не является и никем другим, она не наделена волей, при том что кажется от нас обособленной. Грех мира Всеблагой кроит из тени, которую отбрасывает. Ад — тень рая, зло — тень добра. И заметьте: чем лучезарней день, тем глубже тени.

— Так говорят все хвастуны, — возразил Бельмонте. Ему, воспринимавшему говорящего не столько критически, сколько враждебно, трудно было купиться на эти речи. — «Аз есмь часть той части, которая хочет делать зло, а творит добро». Кончается это «горсткой крови изо рта».

— Не надо обижать понапрасну. Кончается это, сударь, словами «спасена». Так вот, мир как комбинация света и тени является не только нашим ответом сумрачному Данцигу. Оперировать этими образами тем удобнее, что налицо отсутствие взаимозависимости и, следовательно, равновеличия. Тень — производное от света, местоположением источника его всецело обусловлена. Это знает всякий, включая даже Вечного Содомита.

— Хорошенькое дело! Говорящая обезьяна.

— Это ошибка средневекового богословия. Тень. Не более, чем тень. Нас нет. И материи нет… Один лишь эфир…

— Льщу себя надеждой, что это так и мы никогда больше не увидимся.

— Гм… смотрите, самолетик!

С высокой кафедры, откуда прелат Сатаны взывал к своей посизевшей и ошизевшей пастве, спланировал бумажный самолетик и опустился прямо на лицо Бельмонте. От его дыхания он еще какое-то время подрагивал крылышками — до тех пор, покуда Бельмонте не ощутил, что разговор ведет сам с собою, и не смолк.

Он сидел на ступеньках алькальдии — не осознавая, ни где он, ни кто он. Так бывает со сна. Но вдруг, осознав, что бродягою валяется на камнях, вскочил: смерть и ту надлежит приять стоя, не то что сон.

— Сеньор… — перед ним стоял цыганенок — красота этих людей обесценена массовыми тиражами в сочетании с лежащей на ней печатью банальности; и то и другое всецело заслуга гг. живописцев. — Сеньор, вы уронили, — и протягивает листок, сложенный птичкою.