Леонид Гиршович - Суббота навсегда

Иными словами, какие уж тут кастаньеты, тут впору похрустеть суставами. «Почему бы не полюбить кольцо на чужом пальце, как на своем?» — мысленно (бессмысленно) насвистывал он, глядя перед собой невидящими глазами. Но даже сверхпрочное стекло, под которым хранятся сокровища короны, имеет, говорят, некую точку, своего рода ахиллесову пяту — крэг по ней, и все вдребезги. Хотя, казалось бы, дед бил-бил, баба тоже…

…Она стрельнула одними только глазами, горящими, как смоль — даже на градус не повернув головы в его сторону. Это оказалось поэффективней всех в мире роз и хабанер — по крайней мере, так взболтнуло мозги, что из пены родилась шальная мысль: «А была б это Констанция, да я б — не я, а другой?» И засим началась ловля на себе взглядов , сопутствуемая ревнивым: «Вот так же и Констанция стреляет по другим».

Ну, почему не полюбить кольцо на чужом пальце, как на своем? Все шли на корриду, и он отдался общему движению. Часто встречались центрифуги с клубами сахарной ваты; а потом то там, то сям мелькала ее всклокоченная седина, насаженная на лучину — как голова на пику — со всех сторон объедаемая. Иные на ходу угощались яблоками под красной коркой застывшей карамели, тоже на палочке, румяня при этом щеки. В общем, свою норму г… на палочке съедал каждый, за исключением тех, которые из засахаренного миндаля ставили себе пломбы. Они поспешно, липкими перстами опоражнивали бумажные фунтики разной величины: по 2.50, по 3.50 и по 5 сентаво. Повсеместно курились сигары, не толстые и не тонкие, зато все как одна длинные. Женщины обмахивались веерами-флажками цвета национального флага. И все это двигалось по корридору , [28]пронизанное интересом — влечением — любовью — наконец, ненавистью! — ко всякой противоположной плоти… о, люди.

Арена в Кастексе была с пятачок, и ступени амфитеатра, круто спускаясь, образовывали воронку с довольно узким горлом. Заполненная публикой, она казалась мохнатой. А ручеек все стекал по проходу, и последние плешины, кое-где еще зиявшие, затягивались на глазах.

«Зачем я здесь? — подумал Бельмонте. — Зачем я вообще? Как взялся?»

Ближайшая женщина была через место от него, только ступенькою ниже. То есть будь он конем — в пределах одного хода. В красной мантилье (вещь небывалая!) поверх стоймя стоявшего гребня, часто и жарко дыша, она, не переставая, выкрикивала: «Оле! Хе-хо! А-а-э!» — хотя арена еще пустовала, а песок, перемешанный с опилками, был девственно желт. Всех рядов насчитывалось девять, по числу ступеней, словно вытесанных захваченными в плен инками или инопланетянками. В самом низу в кружок разместился оркестрик. Дирижеру завязали глаза, музыканты прицелились — барабанная дрожь — и грянул аккорд.

— А для чего завязывают глаза? — поинтересовался Бельмонте у соседа, субъекта с невыразительным до противности лицом.

— По требованию профсоюза, — и, усмехнувшись, противно пошутил: — Чтоб не видел, кто сфальшивил.

Противный был словохот и что-то без конца рассказывал, но Бельмонте все же твердо решил дождаться конца. Потому не отвечал и никак разговор не поддерживал, дабы не подливать масла в огонь, справедливо полагая, что иначе фитилек вовек не погаснет. Но противный был ханукальным чудом во плоти, и Бельмонте смирился, кляня —

Сеньора ступенькою ниже, как заведенная, выкрикивала свое «оле!», сосед что-то лопотал без устали — что, возможно, в других устах было бы и интересно, и мило, но у противного все выходит противно. Кто-то давал кому-то прикурить, по причине забинтованных рук не вынимая сигары изо рта. Глядя на эти огнедышащие поцелуи, какой-то мальчик (сынишка или племянник) попробовал в подражание взрослым вслепую состыковать указательные пальцы. Но промахнулся. Тогда он заткнул уши и разинул рот — будто в отчаянии орет благим матом, хотя на самом деле орала только сеньора в красной мантилье свое «оле!» и т. д.

И повсюду, куда ни бросишь взгляд, разыгрывались сцены, достойные борхесовского «Амфитеатра дураков». Один сам с собою играет в прятки, пытаясь проглотить собственную голову — вместо нее уже приготовлена свинья-копилка. Пара вуайеристов уставилась с разных концов в подзорную трубу, на которой канатоходцем пляшет фарфоровая пастушка; ножка у ней приподнята, но, увы и ах, она сорвалась и вдребезги разбилась.

«Куда я попал? Что я здесь делаю?» — в смятении вопрошал себя Бельмонте.

В это время оркестр, игравший какое-то попурри, смолк прямо на полутакте, дирижер сорвал с глаз повязку, и под звуки гимна на трибуну, предназначенную для одной персоны и оттого больше походившую на кафедру, поднялся сухопарый человек.