Леонид Гиршович - Обмененные головы

– Чю-ус [1] , – прокуковали на прощание одна другой две немки.

Так же – как две кукушки – они были и неразличимы. По крайней мере, на взгляд человеческий. Вид немок, распространенный среди матерей моих частных учеников: у всех одинаково аккуратные головки льняной масти, одинаково благоухающие шубки, все с одинаковым зимним солнцем на сорокапятилетних щеках. И когда хочешь все позабыть, когда уже невмоготу быть не таким, как все, начинаешь завидовать их мужьям.

И точно так же, вниз на терцию, пели свое прощальное «шалом» (шалом, ми-до) израильтянки. Забавно, что там это пение казалось чертой сугубо левантийской. Моя вдова Ирина, по следующему своему мужу Лисовски (фамилия довольно известная в музыкальном мире, это он и есть), вдруг именно так, на чуждый нам обоим ивритский лад, спела мне «шалом» [2] : мол, я тебе посторонняя. Это означало бесповоротность объявленного мне решения, свалившегося как снег на голову. Старо как мир, что мужья обо всем узнают последними.

Первоначально это был всего лишь случайный наш знакомый по очередям к разным израильским эмиграционным чиновникам, вскоре, правда, из обычного смертного превратившийся в личность заметную. Подвизаясь на дирижерском поприще, он неожиданно круто пошел наверх (кто говорит, что незаслуженно), и, когда уже был близок, образно выражаясь, к пентхаузу , Ирина Беркович сделалась Ирэной Лисовской (точнее, Ирэной Лисовски). Из последнего отнюдь не следует, что моя фамилия Беркович, – просто в Советском Союзе жены презренным фамилиям мужей гордо предпочитают звучные фамилии отцов. [3]

Меня зовут Иосиф Готлиб. Своим именем я обязан анимистическому обычаю евреев давать младенцу имя умершего родича. Вожатым моим в этом мире должен был стать дух отца моей матери – ныне тоже покойной. Юзеф Готлиб – мой дед – был украшением фамильного древа Готлибов. Блестящий выпускник Венской консерватории по классу композиции и скрипки, осевший впоследствии в Варшаве; друг Губермана, Шимановского [4] , Шенберга, Кунце – до его политического перерождения; последние два года своей жизни профессор Харьковской консерватории – он был расстрелян в огромном рву вместе с тысячами других харьковских евреев. Не будем об этом…

Если имя я унаследовал от деда, то фамилию ношу матери, ибо родился (уже после войны) «то ли от Духа Святого, то ли от пыли дворовой» [5] . А не то и от «лагерной пыли» (моя мать тоже хлебнула изрядно при сталинских порядках). Так сложилось, что мы никогда не говорили об обстоятельствах моего рождения. Единственное, что она любила мне повторять: «Запомни, что ты чистокровный еврей».

По возвращении из Казахстана в Харьков решено было, что я пойду по стопам деда. Мне как раз пять с половиной лет, классический возраст для скрипичного старта. Некий ученик Готлиба-деда становится учителем Готлиба-внука, – возможно, матери следовало бы преодолеть соблазн сентиментальной развязки и подыскать мне хорошего детского педагога, а не этого томного болтуна в галстуке-бабочке. Но возможно, что никакой Песталоцци бы здесь не помог, как не помогали ни мамины слезы, ни ее же угрозы – в частности, повеситься. На протяжении десяти лет мои занятия носили спазматический характер: за неделю перед экзаменами я вдруг по десять часов начинал заниматься на скрипке. В результате маме приходилось искать утешение в таких сомнительных комплиментах, как: «И ведь талант какой у бездельника… Да парень мог бы горы свернуть, если б хотел». Разве что с ее «патрицианской» заносчивостью легче было выслушивать такое, чем сознавать, что сын твой – прилежная посредственность. Закончив музыкальное училище, я, однако, решительно закрыл футляр и сказал: «На этом все. У Господа Бога на мой счет имеются другие планы».

Мой мир – полуторамиллионный «украинский» Харьков с его евреями, во втором и даже в третьем поколениях говорившими по-русски, постоянно вздыхавшими, что «настоящих харьковчан после войны уже не осталось». Мое ближайшее окружение – провинциальные гении: поэты, художники, великие прозаики – как я, например. Ни один из нас ни капли не сомневался в том, что препятствовали нашему парижскому или нью-йоркскому триумфу исключительно советские погранвойска. Сейчас не хочу даже вспоминать все свои опусы – и главный из них, который преданная жена Ирина по ночам компактно переписывала с моих черновиков. Каких сил стоило впоследствии переправить на Запад эту «антисоветскую прокламацию в лицах» – по отзыву одного из издательств. Увы, Россия – не Черная Африка; родись я негром, весь бы мир кричал, что это гениально. Но я из Харькова – и этим все сказано. Так объяснял я себе и Ирине, уже обливаясь с ней тель-авивским потом, причину постигшей меня катастрофы – для меня в общем-то это была катастрофа.