Леонид Гиршович - Суббота навсегда

…Величественно звучал гимн, весь цирк внимал ему стоя, иные даже взобравшись на ступеньку, на которой сидели. Некоторые, прижав ладонь к сердцу, подпевали:

— Бэссаме, бэссаме муче…

После чего контр-фагот отрывистым, весьма характерным звуком, имитирующим конфуз и всегда вызывающим смешок в публике при исполнении «Петрушки», возвестил о начале корриды. [29]

Первым на желтый пятачок устремился всадник, абрисом напоминавший рыцаря с рисунка Домье. То был пикадор — в руках копье, на лоб надвинута черная лакированная шляпка, называемая еще «лаки» или «дэндон». Животное под ним тоже словно прискакало из рыцарских романов: сплошь, включая морду, под стеганой попоной, против глаз круглые прорези. За пикадором шли ликторы, чьи фасции, однако, благодаря хвостам от воздушных змеев, выдавали в них бандерильеров. Затем выступили копеадоры и коррехидоры — рабочие пчелы корриды. И без того не смолкавшая овация расцвела ревом, когда вышел матадор — и оказался пластинкой тоненькой жиллетта в моей памяти о пятидесятых, будучи словно нарисованный на пачечке трофейных или каких-нибудь там чехословацких бритвенных лезвий — отцовских. «Нашему слепящему!» — неслись крики, а он, расшитый с ног до головы стеклярусом, кланялся.

Когда все участники корриды представились — точнее, все ее участники со стороны жениха — тогда распахнулись воротца, и впустили другую сторону, имевшую право быть тоже выслушанной. На середину арены выскочил большой, черный, с позолоченными рогами… козел.

У Бельмонте в немом изумлении открылся рот. Другое дело, это прекрасно вписалось в общую картину разверстых в приветствии ртов, в общий что ли хор.

«Козел — toiro?»

Челюсть отвалилась искренне и надолго.

«Бой быков» начался. Как всегда, издевательски согнувшись в три погибели, один из копеадоров волочит по песку красное полотнище — прообраз кровавой лужи. Это напоминало юродствующего Ивана Грозного в сцене венчания дурачка Кадочникова. Козел скачет и прыгает, золотые рога и рады были б пропороть красное, но растут-то они остриями совсем не туда.

— О, черт! — вырвалось у Бельмонте, когда козел попытался мулету — революционное знамя — сжевать. Словоохотливый доброхот с лицом противным-препротивным расслышал это (шум несколько поутих) и взглянул на Бельмонте с неодобрительным удивлением.

— Кажется, в Кастексе коррида носит очень архаический характер? — осторожно спросил у него Бельмонте, чем, вопреки ожиданию, вызвал еще более странную реакцию — если б было куда, тот бы наверняка отодвинулся от Бельмонте, как отодвигаются от обнаружившего иную половую ориентацию.

— Но мы вовсе не в Кастексе, сегодня мы в Кампо-Дьяволо.

Как тут было не вспомнить давешнего чичерона в церкви — загадочного вожатого, к которому еще приревновал его Педрильо. В храме, под звуки органа, дьяволу куда как уютно — что следует из «Фауста» (Гуно). В этом отношении Педрильо, человек из народа, оказался понадежнее церковных стен: сразу распознал в гиде одного из тех, что начинают экскурсию с Томас-кирхе, а заканчивают борделем. Недаром парень смылся; только на беду с ним смылась (уж и не знаешь, в каком значении, в прямом ли, в переносном ли?) св. Констанция, краса и гордость Кастекса.

«А что если Кастекс просто превращается временами в Кампо-Дьяволо? — подумал Бельмонте. — И не я сбился с пути, когда с благословения доброго Бернарделя-пэра направлялся сюда, — сам Кастекс сбился с пути. По известным дням город нечист: при полном и всеобщем умопомрачении устраивается коррида, где забивают козла. Для испанца подмена быка козлом на арене равноценна черной мессе».

В свете этой новой истины — а это было похоже на истину — Бельмонте обвел взором девять концентрических кругов амфитеатра, кишевших слепыми к своему босховскому уродству уродцами. Быть может, поутру они уже обернутся прежними красавцами, на которых так щедра испанская земля. Прямо как русская — на таланты. Но покамест эта изнанка человеческого облика еще вовсю себя праздновала, и до зари было как до луны.

, наш старинный знакомец, влачась меж рядов, выделял слизь, которая всем прочим вязала рот, наподобие незрелой хурмы. «Незрелость — моя любовь, а Хиросима — твоя любовь», — казалось, говорило его маленькое девичье личико, выглядывая из ветхого драдедамового бурнусика. По этой мордочке струился пот великого усердия. Или то были слезы радости? Во всяком случае, лицо содомита толпы было мокро. Взять бы капельку с него, да под микроскоп…