Анна Эрде - Дом на улице Гоголя

Час от часу не легче! Врать, так уж врать, и Наташа, зажмурившись, сказала:

— Я живу не в Ленинграде, я тут ненадолго, вот приехала, захотелось тебе позвонить.

— А где же ты живёшь? — не унималась Пимашкова.

Наташе припомнился скромный номер парижского отеля, который она снимала в свой последний приезд к доктору Роша, и как-то само собой вышло, что она произнесла:

— Я живу в Париже.

— Йес! Вернее, уи. Есть всё-таки на свете справедливость! А то, как я вокруг погляжу, всплывает всякое дерьмо, а то, что дорогого стоит, что потяжельше, выпадает в осадок. Твоё место, Васечка, в Париже, и никак иначе. Бриллиант попал в достойную оправу.

— Изумруд, — сорвалось у Наташи.

— Именно! — нисколько не удивилась Татьяна не слишком-то скромному Наташиному самоотождествлению. — Тебе, с твоими зелёными глазами, больше подойдёт изумруд.

Дальше всё оказалось просто: и сказать про то, что нигде не работает, и что детей нет... пока.

— Небось, тщательнейшим образом за собой ухаживаешь, от косметологов не вылазишь? — Судя по всему, жизнь в Париже представлялась Татьяне одной большой сказкой.

— Вылажу, но редко, — усмехнулась Наташа.

— И правильно, молодец, умница. И пусть они катятся со своей славой труду.

— А ты как? Расскажи о себе, — спохватилась Наташа.

— Да что там рассказывать? Тоска одна. Типичная жизнь типичной совковой дуры: выскочила замуж по большой-большой любви, родила сына, развелась, теперь тащу всё на собственном горбу. Дом-работа-очереди-дом. Работа тупая, начальник хам, мужиков нет даже на горизонте. Как говорится, ни любви, ни простого траха. Одна отдушина: раз в месяц выбираюсь в Москву — продуктовый десант. У меня там тётка, за батон колбасы пускает переночевать. Всю субботу по магазинам, уделаюсь вдрызг, думаю: не встану утром, а назавтра как магнитом поднимает — на выставку, в музей. Помнишь, мы художественные вылазки делали? Вот, я пристрастилась, теперь жить без этого не могу. А потом рюкзачище на спину, тележку в зубы — и на вокзал.

«Бедная Таня! Неужели, это и есть реальная жизнь? — думала Наташа. — А мне казалось, что за пределами моего затворничества всё бурлит и булькает. Выходит, не так уж много я потеряла».

Ещё немного поболтали, Наташа сделала пару неловких попыток выйти на разговор о Серёже, но безрезультатно. Пообещав следующим летом непременно позвонить и встретиться с «нашими», она спешно закруглила разговор. Едва положила трубку, поняла: теперь ей не разгрести кучу вранья, что она тут наплела. Поразмышляв ещё немного, пришла к выводу, что ничего, в общем-то, не изменилось: она всё равно не смогла бы встретиться с любимыми товарищами студенческой поры.

Но практический выход из того разговора всё же был: Наташе расхотелось искать встречи с Юлей Астаховой.

Ни через год, ни через два она не позвонила «нашим», а спустя три года, в очередной раз вернувшись из Парижа, поехала в Загряжск к деду и совершила провокацию: прошлась по центру города без обычной маскировки, без очков и с распущенными по плечам волосами. Выглядела Наташа к тому времени великолепно, одета была по последней парижской моде, так что встретить кого-то из старых знакомых не боялась. Мало того, она впервые, и остро, захотела, чтобы её хоть кто-нибудь узнал. На ловца почти сразу же выбежал зверь — Славка Андрейченко, кажется, ещё более огромный и шумный, чем раньше.

В её славную архитектурную пору Андрейченко учился в загряжском театральном училище и активно участвовал в спектаклях скандально известного экспериментального театра. Он был неуёмно энергичен, громогласен, неизменно весел, добродушен и жил в маленькой неопрятной квартирке с тихой и злобной дурнушкой по имени Люда. Славка остался прежним, только некрасивая Люда, не вынеся бесчисленных измен жениха, сошла с его жизненной дороги.

— Натаха! Ты ли это, душа моя? Тебя ли очи зрят? В наши скромные палестины, да прямо с Елисейских Полей? Хороша! Падлой буду, хороша! Глядя на вас, мадам, рискну предположить, что загнивающий Запад ещё неплохо держится, — гремел Андрейченко.

Славно работает местное сарафанное радио, подумала Наташа — никак не связанный ни с Таней Пимашковой, ни с другими архитекторами Андрейченко был в курсе запущенной ею дезы.

На всю улицу повосхищавшись забугорным лоском Наташи, Славка, не входя в обсуждения, потащил на набережную, в ресторан «Поплавок»: «Угостите бывшего соотечественника, мадам, облагодетельствуйте от своих щедрот скромного труженика советской сцены». В ресторане Андрейченко немедленно принялся поглощать спиртное, и чем больше он пил, тем спокойней и будто бы трезвей становился. Вначале разговор прерывали бесчисленные Славкины знакомые, то и дело подходившие поздороваться, перекинуться парой слов, потом их оставили в покое, и к этому времени Андрейченко был уже тих и задумчив. Казалось, он утратил интерес к своей спутнице, которую только что чуть ли не силой затащил в ресторан. Но взгляды Андрейченко, вскользь касающиеся Наташиного лица, говорили ей про другое: он вознамерился что-то для себя понять. Нет, Славка не станет выспрашивать, из скольких комнат состоит её мифическая парижская квартира, сколько в ней унитазов и душевых кабин, он готовился задавать совсем другие вопросы, серьёзные и опасные. Она не сможет ему соврать, и сказать правду тоже не сможет.