Анна Эрде - Дом на улице Гоголя

— Вот для этого самого — чтобы вы сейчас стояли тут и скорбели, не столько обо мне, сколько о себе, о том, что и вам скоро вот так вот лежать, для этого мы и собирались при жизни. Если к усопшему выражают всеобщее уважение, можно предположить, что он не зря приходил в этот мир, что он сумел-таки решить свою персональную задачку. При жизни мы сбивались в кучу, чтобы чувствовать себя правыми — толпа всегда права. Но умираем-то мы, и правда, в одиночку! — это я вам как готовый покойник заявляю. Всмотритесь в мои мёртвые очи и задайтесь вопросом: укрыла ли меня от космического холода дружба десятого «Б», и, стало быть, укроет ли она вас, когда вы окажетесь на моём месте? И вы найдёте ответ в моих ещё не изъеденных червями глазах: нет, коллективная безответственность осталась по ту сторону гроба, а здесь только личная вина, здесь ты голый на сквозняке вечности. Прощайте, дорогие одноклассники, я оставляю вас с безрадостным известием, что исправить ничего нельзя не только мне, покинувшему этот лучший из миров, но и вам, ещё его дружно топчущим.

Завершив монолог, Андрейченко наполнил рюмку, и, бросив Наташе «чин-чин», продолжил возлияния. Воспользовавшись возникшей паузой, Наташа подтолкнула разговор в интересующем её направлении:

— Про то, что в выпускном классе между Юлей и классной руководительницей произошёл конфликт, я слышала. Вроде бы, из-за этого Юля пережила клиническую смерть. Мне всегда казалось, что здесь имеет место быть недоговорённость: ну, не могут из-за такой ерунды, как претензии учительницы, наступить столь серьёзные последствия. Я могу узнать, Слава, что там случилось на самом деле?

— Так всё и было: скандал с нашей Зинон, клиническая смерть. Ерунда, говоришь? — это смотря какой конфликт, и смотря какая учительница.

— Мегера редкостная?

— Это было бы слишком просто. — Андрейченко смотрел на собеседницу всё более мягким и при этом всё более сосредоточенным взглядом. — Посуди сама, Натаха: разве могли бы мы до сих пор «собираться», если б наша классная была стопроцентной мегерой. Мы уже далеко не наивнолицые парубки, у каждого своё, кто во власть лезет, изо всех силёнок карабкается, до крови обдирается, и не только до своей, замечу, крови, кто с криминалом задружил, кто наоборот в силовики подался, там и в самом деле в силу вошёл и слегка уже оборзел, кто-то потихоньку спивается, оседает неспешно на самое донышко. Девчонки безнадёжно запурхались промеж детишек и кастрюль, а вот, поди ж ты — «собираемся». Или вот того же меня возьми. Казалось бы, что мне Гекуба, и что я Гекубе, а ведь едва ли не рыдаю, когда опять вижу своих. Хочешь скажу, отчего так? Будешь смеяться, но мы любим свой десятый «Б». Полюбили мы друг друга в том нежном возрасте, когда только и можно полюбить на всю жизнь, когда деревья были большими, а космос наоборот маленьким.

Дело в том, что наша Зинаида Николаевна вела нас с первого класса. Мы были её первыми учениками, сначала первоклашками, потом первыми, над кем она была поставлена классной руководительницей. И она, ей-ей, полюбила нас. Вот её-то любовью мы и заразились. Мы полюбили свой класс, и всем классом полюбили свою первую учительницу. Она любила нас не где-то глубоко в душе, как это многие умеют, а деятельно: чего она только ни выдумывала, чтобы развить нас, наши умы и души! Не каждое воскресенье, конечно, но часто: походы на природу, с костром, с песнями, с играми, а ещё музеи, и — театр. Я влюбился в театр во многом именно благодаря Зинон. Она не только таскала нас на детские спектакли, она сумела организовать театр нашими собственными силами. Уж не припомню, в каком классе это произошло, кажется, в пятом: мы поставили наш первый спектакль, «Кошкин дом». Несколько месяцев мы только тем и жили, что подготовкой к премьере. Главную роль, Кошку, разумеется, отдали самой красивой девочке в классе, Юле Астаховой. Мне казалось, что играла она замечательно, вдохновенно даже. Я играл Кота, Галя Криваго — Козу, Герка, естественно, был Козлом, весь наш класс так или иначе задействовался в постановке. До сих пор, нет-нет, да вдруг примемся между первой и второй вспоминать тот наш театральный опыт.

Зинон тратила на нас уйму личного времени, а ведь у неё была семья, были свои дети. Помню, идём куда-то, Зинаида Николаевна ведёт за руку малыша, а рядом её верный муж, для нас дядя Володя, несёт на руках совсем ещё грудничка. Потом что-то произошло. Я не заметил переходного периода, помню только классе эдак в восьмом-девятом острую горечь, как-то связанную с Зинаидой. Она стервенела, но мы не желали этого замечать, не хотели перестать её любить. Позже мне как актёру стало любопытно разобраться в анатомии перемен, произошедших с Зинон. Помогла мне в этом опять же Галя Криваго. Она тогда уже преподавала в педагогическом, кто-то из её выпускников распределился в нашу школу и вошёл в вась-вась со старыми учителями. Оказалось, что Гале тоже давно хотелось понять, что за метаморфоза произошла с Зинаидой, и она организовала соотвествующее расследование.