Анна Эрде - Дом на улице Гоголя

Картинка вырисовалась такая. Девчонка из украинского села, говорившая едва ли не на суржике, из-за войны недоученная, заброшенная войной в Загряжск, плохо одетая, хронически недоедающая, с грехом пополам оканчивает педагогическое училище. Учительница младших классов по распределению попадает в нашу школу, и там она встречает — кого бы ты думала? — нас, наш первый «Б». Мы не замечаем ни её малороссийского выговора, ни фрикативного «г», ни её бедной одежды, мы смотрим на неё широко распахнутыми глазами — и Зинон, прости за пафос, открывает нам своё до этого никому не нужное сердце. Со временем до молодой учительницы доходит, что после четвёртого класса ей придётся с нами расстаться, и это личная трагедия. Она поступает — из-за нас, чтобы не потерять своих первеньких — то ли на заочное, то ли на вечернее отделение педагогического института, но к моменту нашего выпуска из начальной школы она успевает окончить только два курса, и нас у неё отбирают. Никто из наших этого не помнит, но как выяснилось, всё первое полугодие в пятом классе у нас была другая классная руководительница. Зинаида Николаевна упорно ходит по инстанциям, упрашивает начальников, плачет, чуть ли не в ногах валяется, и добивается-таки своего: с испытательным сроком ей доверяют классное руководство. Она счастлива, она опять со своими первенцами, но испытательный срок назначили какой-то драконовский — то ли два, то ли все три года. За ней пристально наблюдают, и не всегда доброжелательно. Да и мало кому такое понравится: педагог, любящий и любимый, не жалеющий для своих учеников ни сил, ни времени — живой упрёк, нагло разгуливающий по учительской.

Наша школа уступала в престижности только десятой. Детки первых лиц города: обкомовских и горкомовских бонз, королей загряжского пищеблока учились в десятой, но и наша двадцать третья тоже была ничего себе, достаточно мажористая. Во-первых, её место расположения: самый центр, во-вторых, в отличие от десятой школы, в нашей, действительно, хорошо учили, так что даже некоторые вполне заметные шишки предпочитали отдавать своих отпрысков в двадцать третью. Вы, мадам, возможно, ещё помните реалии своей исторической родины: в тех местах, в которых доступ к съестному и мануфактуре чуть легче, чем в остальных прочих, всегда царит напряжная атмосфера. А учителя нашей школы отличались от своих менее удачливых коллег даже не на порядок: на столе свежее мясо, на ногах модные сапожки, если что, лечение в областной больнице, ателье, где есть портниха, у которой руки растут не из задницы, относительно некриворукий парикмахер, да разве всё учтёшь, что в нашей стране тотального дефицита всем позарез нужно, да только мало кому можно. Всё это нечеловеческое изобилие объяснялось просто: родители учеников, в своём большинстве были не населением, а людьми с возможностями. Хотя и такие, как я, не имеющие нужных предков, по факту проживания в центре города тоже учились в двадцать третьей школе. Или вот Герман: у того вообще оба родителя были простыми инженерами. У Гериного отца куча дипломов и свидетельств об изобретениях, но так уж у повелось в стране, в которой нам подфартило родиться: знания и таланты сами по себе, рост по служебной лестнице сам по себе. Что поценней, оседает под грузом интеллекта, а всякое говно всплывает, дело обычное. ... К чему это я вёл?

Андрейченко, который, как ещё только что казалось, может выпить бочку, оставаясь в одной и той же степени опьянения, вдруг начал меняться на глазах: лицо оплывало, будто нагреваемая восковая маска, взгляд стекленел. Наташа раздосадовано наблюдала за преображением: у неё было сильное ощущение, что она только что находилась в шаге от того, чтобы узнать нечто очень важное, и не только про Юлю, но и про себя. Все же стоило попытаться подвигнуть Славу к дальнейшему повествованию, и Наташа почти безнадежно произнесла:

— Вообще-то ты хотел рассказать об анатомии перемен, случившихся с вашей классной руководительницей.

Андрейченко сначала с явным затруднением вдумывался в смысл Наташиных слов, потом энергично кивнул и более связно, чем можно было предположить, принялся говорить.

— Да там у нас две таких суки были! Химичка и историчка. Против этих — устоять? Что могла против них наша Зинаида, простая сердцем и умом? Суки эти, пока Зинон диплом не получила ... она же долго училась, то одного родила, то другого... Так вот, суки-то как раз её и травили. Не сами, конечно, сами-то они белые и пушистые, шестёрки сучьи над Зиной нашей куражились. А уж когда она стала дипломированным специалистом, тут уж не прикопаешься, и суки поняли, что наша классная сильно укрепит коалицию завуча Морозовой — классная тётка была эта Морозова... О чем это я? А, о суках. В-общем, решили они Зинаиду на свою сторону перетащить. Уж они и так, и эдак, и с квартирой помогли ... Послушайте, мадам, а зачем вам всё это понадобилось? Явилась к нам по воле рока и что за диво издалёка вынюхивает про советских учителей. А вдруг это наша главная государственная тайна, что ж я буду её забесплатно выдавать французскоподданной? Вы уж не поскупитесь, выставьте бедному актёру флакон буржуинского коньяка, тогда ещё куда ни шло, стану мальчишом-плохишом.