Анна Эрде: Железная дорога

Мама, нестарая еще женщина, в недавнем прошлом щеголиха и модница, сильно сдала за последний год, после смерти отца. Это и не удивительно — его умом, его оценками и отношением ко всем жизненным событиям и явлениям она жила больше сорока лет, а теперь ей жить стало нечем. Телефонные звонки сестры были для меня тяжелым испытанием: нужно было проявлять участие, поддерживать Надю, которая боялась потерять мать. Трудность заключалась в том, что я не боялась остаться без матери. Её у меня никогда не было. Я даже слегка завидовала сестре — ей было, что терять. Я, конечно, беспокоилась о мамином здоровье, но намного больше волновало меня то, что не успею с ней примириться. Впрочем, это слово — примириться — не кажется мне достающим до глубины нашей с ней беды. Бросив все дела, я поехала в Новосибирск.

В пункте прибытия, как сухо был обозначен в железнодорожном билете мой родной город, мне предстояло примириться не только с матерью, но и с самим Новосибирском. Несколько лет назад, когда я, разбитая в пух и прах, приползла в свой город зализывать раны, он не принял меня. Необходимость вернуть себе родину назрела. Чтобы восстановить повреждённую связь времён.

Имелось во мне слабое звено, и в этом месте рвались все построения, в которые я вкладывала немеренное количество разнообразных усилий. По волнам моей памяти плавало четверо мужчин, я ощущала себя вполне зрелой женщиной, а где-то в кромешной темноте подсознания сидела насквозь обиженная и до смерти напуганная маленькая девочка. С этим слабым звеном пришло время расстаться, но как это сделать, я не знала. Девочка осталась за чертой, которая разделила мою жизнь; а разделила ее, как это пошло ни прозвучит, железная дорога. Эта самая дорога должна была отметиться и при воссоединении моей линии жизни.

Разделение произошло не в мои пятнадцать лет, а значительно раньше, когда мне было восемь. Тогда Злой Дядя Лёня бросил меня в Москве. Вручил рубль и бросил одну. То есть, сначала даже рубля не дал, оставил без копейки, а я, дрожа всем телом, в панике искала дядю в толпе. Обнаружив его жирную спину, я кинулась к нему, вот тогда-то Злой Дядя Лёня дал мне рубль и сказал, что я должна приехать к поезду, который отходит в Киев в полночь. Бросил ребенка ранним утром возле ГУМа с рублем в кулачке, а ведь знал, гад, что я не только ни разу не бывала в метро, но никогда без взрослых не выходила из своего двора. Кроме того, я не знала о существовании в Москве нескольких, а не одного, как в моем городе, вокзалов. Но я сумела всё разузнать, нашла Киевский вокзал, да только киевский поезд давно уже увез Злого Дядю. Около двух недель проскитавшись на пути домой, голодная, промерзшая, избитая, пропитавшаяся страхом до костей, набегавшись от милиционеров, пьяных и от Страшного, похожего на всех киношных маньяков и вампиров сразу, я была, наконец, снята с поезда доблестными стражами порядка на самом подъезде к родному Новосибирску. Меня вручили родителям как пойманную беглянку, с позором и оргвыводами. Вот тогда, в конце Первой Железной Дороги моя жизнь и разделилась. Пришла, кажется, пора сложить всё в кучку. В школе я училась на одни пятерки, усердно бренчала на пианино — зарабатывала родительскую любовь, всегда говорила только правду, ничего кроме правды, но все мои старания так ничего и не изменили: единожды солгав...

— В пятнадцать лет я сбежала от вас, это правда. — Скажу я, спокойно и твердо глядя матери в глаза. — Но разве у меня был выбор? Особенно после того, как ты всем в школе объяснила, что я патологическая лгунья. — Тогда я разоблачила примерного мальчика из так называемой хорошей семьи, рассказала, как он тиранит самую незащищенную девочку в классе, оставшуюся после смерти матери вдвоем с пьющим отчимом. — Понимаешь, слишком больно было ощущать вашу нелюбовь, нет, даже не нелюбовь, а отвращение, брезгливость. Я-то вас любила, понимаешь, мама, — Я буду говорить мягко, не позволяя ей, однако, усомниться в моём праве быть понятой.

Все же я слишком категорично высказалась на тот счет, что у меня никогда не было матери. Хранился в моей памяти кусочек времени, где всё иначе. Только лучше б этого кусочка вовсе не существовало. Когда два года спустя я с размаху влетела в прежнюю пустоту, она уже не была для меня привычной и ожидаемой. Облом пришелся в самое неподходящее время и в самом незащищенном месте.

Моя благополучная старшая сестра, гордость и утешение родителей, с самим за себя говорящим именем Надежда, женщина со стерильной во всех отношениях репутацией, оказалась стерильной и в буквальном смысле: у неё не было детей. Муж законный имелся, вполне себе семьянин-производственник, дом полная чаша, а детишек Господь не дал. Такая вот незадача. А родителям уж больно хотелось внуков понянчить, или не понянчить, или не хотелось, а угнетала их в этом какая-то в глобальном смысле неправильность. Род мог прерваться, опять же. Так уж случилось, что по обеим семейным линиям моих родителей они оказались единственной супружеской парой имеющей детей. Мамина сестра, чьим мужем был тот самый Злой Дядя Лёня, была бездетной, у папы оба брата умерли, один в детстве, другой совсем молодым и неженатым. Не было у меня ни двоюродных, ни троюродных, ни сколько-нибудь-юродных братьев или сестёр. Ситуация, подозрительно похожая на то, что в одной старой науке называется вырождением рода, не хотела укладываться в сознании отца и матери — уж у кого, у кого, а у таких достойных, как они, людей, никогда никому не причинившим ни малейшего вреда, в этом смысле всё должно было быть в порядке. Про меня они при этом не вспоминали, а, если бы и вспомнили — а в чем тут, собственно, заключалась их вина? В семье не без урода.