Анна Эрде - Железная дорога

Оказалось, что я взволнована сильнее, чем это можно объяснить простым совпадением запахов.

Мне было пятнадцать, когда, поставив большое жирное пятно на репутации своей интеллигентной семьи, я сбежала из отчего дома. Видимо, кто-то там наверху заметил моё бегство и смекнул, что недолго мне суждено странствовать по свету, что пропаду я ни за грош, и послал Ангела-хранителя. Правда, ангелы-хранители, когда материализуются в земных мужчин, получаются не совсем уж ангелоподобными. Эти Добрые Дяди могут становиться, например, любовниками опекаемых ими несовершеннолетних девочек. Если бы к тем своим годам я читывала не только Достоевского, но и Набокова, возможно, усомнилась бы в потрясшем меня однажды открытии, что я и есть та самая ни в чем не повинная Настасья Филипповна в отрочестве. Да и к «Идиотской» героине у меня могли бы возникнуть вопросы. Нимфетки быстренько становятся сообразительными, когда речь идет об их выживании.

Железная Дорога никогда не была моим любимым способом передвижения, но к маме я поехала поездом. Я тащилась за три тысячи километров поездом, а не перелетала через три часовых пояса самолетом вовсе не из-за нехватки средств. Тем более, что путешествовала я в СВ, а это, если и экономия, то весьма своеобразная. Мне нужно было время, чтобы подготовиться к важному разговору с матерью.

Вот уже и Владимир. Стоим, кажется, минут пятнадцать, я вышла из вагона. Величественный Успенский собор, стоящий на взгорке, хорошо был виден с железнодорожной платформы. Когда-то мы с Добрым Дядей бывали здесь. Добрый Дядя, знал, кажется, обо всём на свете, мог бесконечно рассказывать об истории, архитектуре, о легендах, связанных с теми местами, где мы оказывались.

Однако, Владимир, это не только храмы и древние красоты, но и знаменитая пересыльная тюрьма и недоброй памяти дорога, по которой уходили на каторгу — Владимирка. Но я-то направлялась не в ссылку, хоть и в Сибирь. И не в кандалах. Хотя последнее, как раз, не факт.

Я вернулась в вагон, в своё комфортабельное одиночество.

В Новосибирске мне предстояла почти невыполнимая миссия, глупая, но, как мне казалось, необходимая. Глупость заключалась в том, что мне, взрослой тетке, предстояло донести до матери, что её представление обо мне с самого моего детства как о порочном создании и о моральном уроде базировались на изначально ложном посыле. Мне было почти смешно при мысли о том, как примусь доказывать, что вовсе не убегала от дяди Лёни, не клеветала на доброго родственника («и так правдоподобно, что мы чуть, было, не поверили!»), он и в самом деле бросил меня — восьмилетнюю девочку бросил! Одну! В Москве! Это необходимо было сказать так, чтобы мать хотя бы сейчас, спустя не один десяток лет, услышала меня. Непросто будет объяснить и то, что мужчина моей жизни не был пошлым растлителем, что он крупно влип со своей любовью ко мне. Во всяком случае, всем, что я имела, я была обязана не родителям, а ему, моему мужчине.

Снова поплыли леса и перелески, и мысли тут же начали замирать и растекаться. Повертев в руках коробочку с диктофоном, я подумала, что может быть, неслучайно ко мне попал этот случайный собеседник, может быть, есть какой-то резон в словах Зубра, и нажала на «запись»

Моего мужчину звали Дмитрием Даниловичем, но из-за жутковатой разницы в возрасте я так и не научилась называть его Димой. Достаточно долго, обыгрывая не очень добрую шутку одной интересной дамы, я называла его Добрым Дядей, потом подсократила до Ди, но, споткнувшись об это сантабарбарское сокращение, быстренько перешла на Дидана. Однако самым его устойчивым моеназванием осталось всё же «Добрый Дядя».

С того часа, когда он подобрал меня на железнодорожном вокзале славного города Выборга, перехватив в шаге от того, во что я по полному незнанию жизни могла вляпаться с концами, он был единственным человеком, который нес за меня ответственность. Мой мужчина заботился обо мне даже тогда, когда я избегала его заботы, выручал в безвыходных ситуациях, выстраивал вокруг меня китайскую стену, способную оградить от любых внешних напастей. А я в это время мучилась тем, что мазохистски привязана к нему и училась ненавидеть своего спасителя. Должно быть, никакая самая раскитайская стена не может защитить взрослую женщину от маленькой напуганной девочки, которая сидит в темноте, обхватив коленки.

Мама услышит меня, должна услышать.

В конце концов, теперь мы не только мать и дочь, но и две женщины, потерявшие мужчин своей жизни. Это сходство. Различие между нами в том, что она не отходила от своего до самого конца, а я, лишь в последний момент, из далекого далека почувствовав надвигающуюся беду, кинулась к своему, но не успела. Он спасал меня много раз, а я не успела. Успела только понять, что только его одного любила, что теперь не знаю, как жить дальше, что я не «идиотская» Настасья Филипповна, а просто идиотка, слишком много значения придававшая утраченной в пятнадцать лет девственности.