Елена Иваницкая - Делай, что хочешь

Вот такова жизнь в столице. Из-под косынки на шее она потянула цепочку – крепкую стальную цепочку, – и на ладонь лег документ. Плотная картонка в кожаной окантовке. Крупные черные рубленые буквы: «Правовая автономия. Ополчение». Мелкой печатью имя и особые приметы.

– Ополченка… – шепотом ахнул самый молодой и вдруг сдернул фуражку. – На страже дальних рубежей любимой родины…

– Молчи, дурак, – бормотнул старший.

– Будете жаловаться? – пасмурно протянул полицейский. Бляха номер двести тридцать.

– Нет. Дайте пройти.

Полицейские посторонились с задумчивым видом. Младший доброволец неуверенно шагнул за ней, прижимая фуражку к груди.

– Ты извини. То есть вы извините. А что, все правда? И дуэли? Минуточку постой! Ты такая красивая!

– За это и забрать хотели?

– Ну… так вышло. Я не виноват. Старший тебя приметил. Бедно одета, одна… Кто ж знал, что ты ополченка?

– Ты знал, чем занимаешься.

Его позвали коротким свистом.

Время подвигалось к полудню. Она полетела домой с расцветающим чувством праздника. В переулке увидела вывеску винного погребка. Раньше его здесь не было. Прохлада за дверью дохнула настоявшимся горько-сладким медово-кофейным запахом. Крутобокая бутылка муската долго не хотела помещаться в портфель. У поворота к дому купила белых и красных пионов у старушки-цветочницы. В домовой кухне взяла судки с завтраком. Когда вбежала в парадное, дверь уже отворялась навстречу.

Пробуждение в одиночестве кольнуло его тревогой, но растерянно-нежный лепет записки вернул в прежнее состояние. Пожалуй, оно больше всего напоминало то самое «повремени, мгновенье», которое не дает покоя моралистам. Повремени, задержись, продлись еще немного, чтобы потом воспоминание запускало в сердце острые когти. Долго и жестоко, пока сила мгновенья не истает во времени. Он стоял, стоял, стоял у окна, а мгновенье тянулось, смотрело на него решеткой ворот, и въехавшим во двор возом с пирамидой стульев, и кустом цветущего жасмина. И наконец, зазвенело ее появлением. Он бросился отворять, каблучки легко простучали не по ступенькам, а по его сердцу, он поймал ее в объятия, увидев то, что сразу и сказал: «Смотри-ка, ты меня простила!»

По-студенчески, на кухне, весело завтракали, читая газеты и разговаривая. Столешница была выложена гладкими зеленоватыми плитками. Позвякивали вилки и стаканы. Смеясь и сердясь, она рассказала о нападении добровольцев порядка. Не стала писать жалобу только потому, что спешила домой, но потом сообразила, что этого и нельзя было делать. Так-то обошлось без большого скандала, теперь они, может, и подумают, прежде чем на людей кидаться. А с большим скандалом подумали бы о том, как отменить действие ополченского удостоверения.

Утренняя газета сообщала о выступлении скрипача-виртуоза. Решили пойти. Она сказала, что в пять часов придут наниматели смотреть квартиру, но это ненадолго. Он посожалел, что никогда не слышал знаменитую львицу знаменитого Льва.

Она вымыла тарелки, он откупорил бутылку. Перешли в гостиную. Вся мебель стояла в чехлах. Пианино тоже. Она развязала и сняла рогожку. «Сыграем в четыре руки?» – «Сто лет не играл, совсем разучился. Найди мне вторую партию полегче». Она что-то нашла в книжном шкафу и присела рядом с ним на диван, развернув ноты. Но он медленно отложил их, и притянул ее к себе на колени.

Он чувствовал себя так, как будто многолетняя усталость ослабляла хватку, выпуская его на свободу. Он подумал, что это можно сказать вслух, и сразу вспомнил, что теперь можно говорить все что хочется. И делать все что хочется. Прижался губами к нежной ямке под шеей, двинулся ниже, ниже. В ложбинке языком ощутил родинку. Оторвался, чтобы посмотреть. Отвел край халата, встретил испуганный взгляд. «Ты нервная и стыдливая, правда?» – «Наверное, правда. Поэтому и страшновато. Знаешь, несовпадение в стыдливости…» – «А мне хочется задеть твою стыдливость…» – «Пожалуйста, не надо!» – «Почему не надо? Ведь все мое?» – «Все твое! Но и мое тоже». Он стиснул ее и засмеялся. «И твое тоже. Но ты миноритарный акционер, а контрольный пакет у меня». – «… как?» – «… не так серьезно, маленькая моя, чуть легче, чуть больше дыхания… – Да ты мне вздохнуть не даешь…». Он опять поцеловал родинку и услышал губами, как у нее сердце колотится. «С перебоями стучит. Расскажи, о чем. – «О тебе, конечно. Ужасно странно и совсем непонятно». – Любовь?» – Ну да. Называется любовь. Но от названия яснее не становится. А ты разве понимаешь? Неужели объяснишь?» – Попробую. Я много лет сам себя не чувствовал, а теперь чувствую не только тебя и себя, но даже… как пели в вагоне или как звякнул колокольчик. Понятно теперь? – «Пока нет. Я подумаю». – «Девочка моя маленькая, не мыслями подумай, а по-другому. Ты словно боишься ко мне прикоснуться». Она тихонько обняла его, прижалась щекой к щеке, потом сомкнутыми губами чуть тронула губы. Но ее испуганная скованность зажигала ему кровь сильнее любой вакханалии.