Елена Иваницкая - Делай, что хочешь

Все эти годы он был каменным истуканом, изваянием долга и должности. Теперь живая радость текла по нервам, как будто выветренный сухой гранит вздохнул и обернулся человеком.

Она вошла и погасила лампу. Стало еще светлее. Она сама развязала пояс, уронила кимоно с плеч и качнулась ему в руки. Тихо, покорно, отдающимся, беззащитным движением. Страсть – тоже иной мир. Заколдованный лес, где цветет папоротник. Алыми огоньками на шее. Он был оборотнем заколдованного леса. Он впился губами ей в грудь, чтобы расцвели новые огоньки. «Я тебя люблю», – сказал он, но слова ничего не выражали. «Где ты была раньше?» Но эти слова тоже не значили ничего.

На краю света, на границе оставалась другая жизнь, где они были другими и куда нужно будет вернуться. Зачем они выбрали полную тайну – опасную и ненадежную? Что их разделяло? Она считала себя виноватой перед ним: тем, что нарушила покой человека, отвечающего за других. Но ведь он так не считал. А если хотел оставаться в глазах земляков все тем же изваянием долга, то выбирал ложь, потому что уже не был им.

«Кто ты такая? Откуда ты взялась? Кто я такой?» А пальцы мяли и рвали ее. «Что мне с тобой делать? Ну что, говори!» Он руками и словами искал – и находил – соответствие своей острой, пронизывающей радости. Она в страхе искала и не находила ответа, потому что не понимала его. Ей казалось, что она пробудила какие-то страшные силы, с которыми не может справиться. Ей хотелось просить у него прощения.

Он шагнул назад и повлек ее за собой так, что ей пришлось опуститься на пол. Поддерживая под затылок, запрокинул ей голову. И прикоснулся к ее губам самым чувствительным для себя прикосновением. Она не отстранялась, но закрыла глаза и замерла. Он подушечками пальцев погладил ей веки, ожидая. Не дождавшись, шепнул: «Не бойся. Потерпи немножко. Я тебе помогу». Губы испуганно разомкнулись. Новая близость не давала дышать и отзывалась в груди тошнотой. Он крепко обхватил ее голову, направляя движения. В последний миг она совсем задохнулась, и это вино попало в дыхательное горло. Он уложил ее на постель, стучал по спине, как поперхнувшегося ребенка, подал другого вина, виноградного, и она подумала: «Не захмелеть ли?» Чтобы хмель унес самые трудные подробности. Но тут же прогнала эту мысль как предательскую. Жизнеруководительные принципы велели понимать свои желания, а больше всего она хотела взаимности с ним. И если вмешалась в его жизнь, не имея на то никакого права, то следовало терпеть. «Я напугал тебя, маленькая моя», – сказал он. «Хотя обещал поберечь!» – она чуть не произнесла вслух эти слова, сразу мелькнувшие в уме. Но оказалось, что ей больно говорить. Шепнула: «Напугал. Немножко». Он приподнял ее голову вместе с подушкой, поднес к губам стакан с вином. Тоже зашептал: «Обещал поберечь, а накинулся, как волк-оборотень. Но если скажу, что раскаиваюсь, то неправда». Он сидел на полу у изголовья. Луна сияла в окне. Чуть слышно трижды пробили часы. «Это на почтамте…» – прошептала она. «Расскажи, как ты меня любишь, – прошептал он. – Моя девочка, мой храбрый ополченец». И вся ночь шептала, и звенела, и дышала…

Второй день. Истерика встречи прошла, как проходит гроза. Под ясным временем-небом появился рыцарственный друг, мудрый муж, добрый товарищ и нежный любовник. Взаимность раскрывалась. Третий, последний день встретили дружно и весело. С утра были у нотариуса, подписали договор с нанимателями. Заехали на книжный склад заказать и отправить новые книги – к себе, на границу, в городскую библиотеку. Возвращаясь, услышали, как пробили часы на почтамте. «Уже час? – удивился он. – Или половина первого?» Но была половина третьего. Рыцарь, герой, друг разом исчезли. Подступающая разлука – на три, на четыре недели – не казалась ей мучением. Да, очень грустно, но печаль светлая и обещающая. Был чудесный, нелегкий праздник. Они начали узнавать друг друга. И вся жизнь впереди! Выговорить это трудно, а спеть в рифму, на два голоса, подыгрывая в четыре руки, – и просто, и весело, и самая настоящая правда. Свою детскую иллюзию она поняла в тот момент, когда иллюзия рассыпалась. Его злое отчаяние говорило о том, что это не начало, а конец, что настает долгая расплата за краткую краденую, страшную близость. За новую жизнь.

Вечер на разлучающем вокзале наступил не через тысячу лет, а словно через несколько минут. Шум, говор, запах перрона – все, что было волнующе-радостным, стало режущим и невыносимым.

Они молчали и молчали. В опущенном окне вагона трепыхалась занавеска. Он так и не вспомнил, почему нельзя остаться еще на несколько дней. Прощание давалось очень тяжело, хотя расставались совсем ненадолго. Но у обоих пропала уверенность, что это только начало.