Елена Иваницкая - Делай, что хочешь

Когда терпеть уже не получалось, она призналась отцу и сестрам. И общее решение было безнадежным: это беда. Чувство к такому человеку, ответственному за весь город, нужно как-то переплавить в почтение, уважение… Нужно, конечно. Только знать бы, как это сделать?.. Старый Медведь очень убедительно объяснял, что иначе будет плохо и ей, и ему. Но неосторожно обмолвился – «вам обоим». И у нее в груди застучало: нам обоим…

В начале этой истории труднее понять, что происходило с ним. Был первый мужской взгляд, отведенный порядочностью. Да и слишком много на него наваливалось других забот. Он уже оглянулся на оставшийся позади рубеж – сорок лет. Можно было трезво сказать, что жизнь прошла впустую. Ничего не сбылось. Хотя что должно было сбыться? Что он за Сципион Африканский? Капитан крошечного городишки на границе…

Любимые люди властны над нашей душой больше и сильнее, чем мы сами. Эта власть смягчается только взаимным правом на любимого. В начале истории ее душой владел человек, которого она даже видеть не имела права. Но жизнь насмешлива, а ее шутки невозможно понять.

Она лежала на диване с котом на груди и смотрела на часы. Есть действенный метод продержаться довольно долго: разделить время на части. Чем тяжелее приходится, тем меньше отрезки. От этого истязания она неожиданно заснула и, конечно, увидела его во сне. Они стояли рядом и о чем-то дружно беседовали. Не слышно было, о чем. Но во сне они были вместе не только в этом разговоре, но и во всем, что было вокруг – и открывалось впереди.

К сожалению – если «к сожалению», ее отсутствие раскрыло глаза капитану. Он понял, что давно ее не встречал и, оказывается, хотел увидеть. Поразмыслив, сказал себе, что это известно какой бес дразнит, а если серьезно, то и думать нельзя.

На следующий день, вечером, он решил зайти в дом ветеранов. Город содержал приют для одиноких инвалидов боевых действий.

Пришел и увидел ее. Она сидела напротив входа у окна, а в стекле распахнутой створки отражались часы-ходики, показывавшие половину третьего. То есть половину девятого, конечно, но в отражении так казалось. Потом он разглядел троих ветеранов в креслах на колесиках и ее младшую сестру. Девочка слушала сказку, ахая и прижимая к щекам ладошки, а она записывала, положив тетрадку на подоконник. Она первая увидела его и встала, здороваясь. Не краснела, не бледнела, в словах не путалась. Ветераны обрадовались, спросили его, не хочет ли тоже послушать. Хочет, конечно.

Сказка была о царе, пообещавшем белому голубю спасение и защиту. Каждый из трех рассказчиков лелеял свой вариант окончания. Конечно, его спросили, как бы он поступил на месте царя. Она ждала ответа, глядя так неотрывно, что он подумал … но сразу передумал. Не только она – все ждали, не сводя с него глаз. Он сказал, что на месте главного героя постарался бы изменить правила игры. Посторонние и подозрительные силы навязывают царю условия, а он безропотно им следует. Человек, отвечающий за других, не имеет права так поступать. Он сказал это и подумал, что внешние силы, пусть не подозрительные, а самые неизбежные, давно навязали ему условия, а он безропотно им следует. Именно потому, что отвечает за других. А она вдруг спросила, что на самом деле означают слова «груз ответственности». Словно услышала его мысли. Он сразу распрощался и ушел. Груз ответственности давил и сигналил: граждане-земляки навострили чуткие уши. Человек, отвечающий за других, не имеет права допускать пересуды…

Зима была тяжелая. Потом говорили «та самая зима». Вслед за изматывающими мелкими стычками в начале февраля случилось сильное нападение. Она была в охране обоза. Однажды днем – наверное, в половине третьего, но никто не запомнил, – раздался истошный вопль: капитан убит! Рядом с ней стоял пожилой ополченец с санитарной собакой. То есть со своей собственной собакой, но специально обученной. Большой дымчатый пес в парусиновой попонке с красным крестом, с ранцем на спине. Она села на землю и обняла пса. Шерсть жесткая, сверху мокрая, холодная, а в подшерстке теплая и пуховая. Дождя не было, а морось висела в воздухе, туман шевелился. Из тумана прибежала Герти, поднимала ее, трясла и кричала: «Жив, жив, ранен!» Оказывается, вокруг кричали все.

Сначала была опасность для жизни, в больнице трижды в день вывешивали бюллетени. Приехала его жена. Потом объявили, что опасности нет. Но и улучшений не было.

Для него это «упражнение в смерти» осталось переживанием блаженным. Покой, никаких страданий, тихое скольжение на волне, поистине самая легкая, райская смерть. Выздоровление началось с безумной боли, как будто смерть пришла еще раз, но теперь с мучениями. Стоило ли выздоравливать – это был вопрос. Сможет ли он остаться капитаном, неизвестно. Его жену граждане-земляки не любили. Уверенные, что жена должна быть здесь, на границе, рядом с мужем, они молча осуждали ее. Ей приходилось придумывать поводы, чтобы объясниться: ее удерживает только долг перед слабым здоровьем детей… Все напрасно. Сограждане считали, что дети тоже должны находиться здесь. Здесь и здоровье поправится, если впрямь слабое! Но не ее же обвинять, что все сложилось так, как сложилось. Мало того, что жизнь коротка и безотрадна, она вся уходит на ожидание. Обманывать себя можно только тогда, когда еще сохраняется иллюзия, будто есть нечто, чего можно дождаться. Надо принимать в расчет последствия ранения. Он знал, что если встанет и опять впряжется в лямку, то повезет воз и дальше. Впрягаться не хотелось. А тоскливые нежелания коварны, и у него начались осложнения: то нагноение швов, то плеврит… Сочувствующих земляков он велел благодарить и не пускать. А тем, кто пришел по делу, запретил отказывать. Однажды санитар спросил, примет ли он посетительниц по делу личному, но срочному. Конечно, примет, зовите. Это была она. Пришла со старшей сестрой. Принесла какие-то синие первоцветы. Да, весна уже наступила. У изголовья стоял стул. Она села. Сестра взяла у нее цветы, взяла стакан и сказала, что пойдет за водой. Вышла и затворила дверь. Она сползла на пол, нашла губами его пальцы и сказала то, что сама не запомнила. Он ответил то, что сам не запомнил. Болезнь его изглодала, по его пальцам можно было изучать кости. Но руки вдруг стали сильными. Он поднял ее, на какое-то мгновение они оказались в постели рядом. Под окном раздался громкий крик: половина третьего уже! – и негромкий окрик: тише, чего шумишь! Звякнуло стекло о ручку двери, послышались голоса Юджины и санитара. Марта потом признавалась, что меньше всего это было похоже на радость. Больше всего – на страх, отчаяние, что ли. А для него как будто еще раз началось выздоровление. Но теперь не с мучением, а с ликованием. Тоске и безнадежности он сопротивлялся, а ликованию сопротивляться не стал.