Коллектив авторов - Времена и нравы (сборник)

– Да, точно, извини, я совсем забыл!

Он поспешно, с поклоном подал мне документы, как если бы я был его начальником. На его демоническом лице сияла льстивая улыбка, и на мгновение мне показалось, что я – Янь-ван, владыка загробного мира, а этот черт – мой подчиненный.

Я внимательно просмотрел документы и поставил подпись. Мои руки были связаны, поэтому иероглифы получились корявыми. Я мог бы написать красивее, но мне было лень просить Сяошаня развязать меня.

Я закрыл глаза и вспомнил одно знаменитое стихотворение Эзры Паунда [48]«На станции метро»:

В толпе безликой появились эти лица —

На черной влажной ветке листья [49].

Какая образность… Вот и мое лицо, как эти листья, будет оторвано от ветки, дающей им жизнь, и, подобно лепесткам, уносимым ветром, канет в вечный мрак.

– Щелк!

Я почувствовал, как меня охватила тепловая волна. Я увидел закатное солнце перед собой, опаляющее меня многочисленными лучами.

– Суета сует, все – суета, – пробормотал я себе.

Литейное дело Дабао всегда шло весьма неплохо.

Это было видно по ажиотажу, царившему на каждой ярмарке. Третье, шестое и девятое числа каждого месяца были в городке базарными днями. Базарная площадь находилась на огромном поле за южными воротами, через несколько дворов от дома Дабао. Это место называли холм Жэньхэсюй – Базарный Холм Гуманности и Мира. К югу от площади возвышалась сцена, такая старая, что лак на ее деревянных столбах давно истлел, черепицу на крыше каждый год приходилось тщательно осматривать, а пара каменных львов по обеим сторонам сцены утратила былой лоск и почернела. Перед сценой был пятачок пустой земли, а на расстоянии чуть больше полета стрелы нашли пристанище несколько беседок. Мощенная камнем улица делала возле них поворот и дальше по прямой вела к западным воротам.

С другой стороны базарный холм пересекала земляная дорога, одним своим концом она доставала до набережной реки Цинлин, а другой конец заканчивался автовокзалом. С утра до вечера по дороге, с тарахтеньем выпуская черный дым, рассекали тракторы, груженные речным песком и бамбуком. Верхушки бамбука волочились по земле, вздымая пыль, которая кружилась в воздухе и еще долго не оседала.

Обычно на холме Жэньхэсюй было тихо и уединенно, и только в дни ярмарки начиналось оживление. И какое! По улицам, ведущим к рынку, бесконечной чередой тянулись люди, они приезжали сюда из окрестных уездов и отправлялись на базар, таща свой товар в руках и взвалив его на плечи, одетые в свежевыстиранную одежду, переобувшись из соломенных сандалий в матерчатые туфли или освобождайки [50]. Волосы женщин, девушек и девочек были напомажены маслом чайной камелии. К восьми-девяти часам утра базарный холм был уже наводнен людьми. Огромный склон становился похож на разлившееся во время паводка озеро, где воды так много, что уже никакая дамба не сможет ее удержать, даже близлежащую канаву – и ту затопило. На улицах, ведущих к рынку, тоже было полным-полно людей. Продавцы овощей (самых разных новинок огуречного производства и, конечно, нежного зеленого лука), продавцы мальков (карпа, белого амура, карася, вьюна, рисового угря, рака-богомола, крабов, черепах), продавцы сладостей, продавцы сухих листьев сладкого картофеля, продавцы каменного угля, продавцы «сладких давленых стволов» (по-научному – благородного сахарного тростника), а еще был отдельный куриный рынок, утиный, бычий, собачий, ряды с деревянной, бамбуковой и железной утварью. У подножия беседок стояли столы с разложенными кусками мяса с черного рынка, а свиные сердца, легкие и желудки обычно подвешивали повыше, чтобы они уже издали были видны. С соседнего столба свешивалась туша коровы, от которой отрезали и продавали по куску, а коровью голову также поднимали высоко вверх, так что ее рога молчаливо противостояли свиным внутренностям. Продавцы лапши и вонтонов [51]уже давно поставили большой котел – под ним бодрым огнем полыхал хворост, а над ним клубился пар. Маленькие печки с маленькими сковородами, где готовили обжаренные в масле лепешки из клейкого риса, притаились в углах и закоулочках. Жизнь бурлила и кипела, звуки и ароматы, сплетаясь между собой, словно острое сверло, бурили уши и носы. В эти дни появлялась также агитбригада маоистского искусства, ее участники то и дело выбегали на сцену с разными номерами. Все они были очень молоды, юноши – высоки и решительны, девушки – кротки и послушны. Одетые в театральные костюмы, с ружьями и ножами в руках, но при этом без грима, они ставили отрывки из образцовых пьес [52]. Пели они необычайно усердно, но никто на базаре их не слышал. Сколько на том рынке глоток открыто для разговоров, жужжание и гуденье голосов смешивается в одну кучу. Выходя из ртов, звук тут же вливался в беспорядочный и плотный городской гомон, люди и самих себя-то услышать не могли.