Юлиу Эдлис - Черный квадрат

Спустя несколько месяцев после возвращения Василия Дмитриевича в «Правде» была напечатана приведшая в замешательство и смятение всю страну — и самому наивному, неискушенному читателю яснее ясного было, о чем идет в ней речь и кто, не названный по имени, имеется в виду, — статья «О культе личности в истории».

В день ее появления, возвратясь вечером из клиники, Василий Дмитриевич впервые за долгие месяцы затворничества вышел в гостиную и предложил зятю сыграть партию-другую в шахматы.

Они уселись напротив друг друга в те же, что и прежде, старые, с пообтершейся обивкой, покойные кресла, над ними так же мягко и мирно светил торшер, мраморные квадратики на шахматной доске были все теми же, и первый ход — е-2 — е-4 — тоже, и тишина в квартире, и невнятный шум города за тяжелыми шторами, — все было как прежде и вместе с тем все было иное, все дышало ожиданием и неизбежностью перемен, от которых у Рэма тревожно билось сердце и думалось вовсе не об очередном ходе, отчего в первой же партии он глупейшим образом зевнул своего ферзя.

Расставляя на доске фигуры для следующей партии, Василий Дмитриевич неожиданно спросил, не глядя на зятя:

— И что же дальше?..

— Вы о чем? — сделал вид, что не понимает, что тот имеет в виду, Рэм. Реванш, что же еще. — И отшутился словами песни из военных лет: — «Смерть за смерть, кровь за кровь».

— Опять, стало быть, кровь? — поднял на него глаза Василий Дмитриевич. — И — долго еще? Или, как в Библии, помнится, сказано: доколе?.. — Опустил глаза, сказал как бы между прочим, продолжая расставлять фигуры: — Эта статья… И подпись под ней какая-то — ни цвета, ни запаха…

— Такие статьи, надо думать, в одиночку не пишутся, — предположил Рэм. Псевдоним, вероятнее всего.

— Псевдонимы хороши для плохих стихов или для пасквилей, — возразил Василий Дмитриевич, — и всегда не без эпатажа: Горький, Скиталец, Бедный, Северянин, а тут — Иванов-Петров-Сидоров, не псевдоним даже, а скорее аноним…

Рэм ничего не ответил, только вдруг вспомнил, что то же слово употребил некогда в Берлине Анциферов.

— Ну и что же теперь со светлой памяти царем всея Руси и великим князем Московским будет?.. — как бы про себя, раздумывая над своим ходом, сказал Василий Дмитриевич. — Законный наследник убит отцовским гневом, другой — слаб умишком, а там — Годунов, самозванец за самозванцем, смута… — Поднял опять глаза на зятя, ждал ответа. Не дождавшись, настоял: — Смута?

Рэм предпочел не услышать вопроса.

Но Василий Дмитриевич не отступался:

— Известное дело — тайна, дисциплина, конспирация… Меня вот Бог миловал: инфаркт — так инфаркт, инсульт — так инсульт, стенокардия, ишемия, врожденный порок — все как на ладони, разве что самому больному не принято говорить, сколько ему еще осталось жить. Молчать молчим, но врать — никогда, на то и клятва Гиппократа. — И спросил напрямик: — А вы-то, нынешние, на чем клянетесь, ставя диагноз?

И тут же на помощь Рэму пришли затверженные еще с юности стихи:

«Мы — дети страшных лет России…»

Потому что старик готов поступиться своей точкой зрения во имя истины, для меня же моя отправная точка — нечто заведомо неоспоримое, неизменное, пусть и не истина в чистом виде, так, на худой конец местоблюстительница истины, нечто вроде вероисповедания. А все дело в том, что у старика корни — в прошлом столетии, а я весь, со всеми потрохами, из нынешнего…

И с ними же пришел на ум вопрос: а почему, собственно, вера почитается непреложнее и святее истины?.. «На том стою и не могу иначе»? В доказательство этой Лютеровой несгибаемости приводится история о том, как он кинул в черта чернильницу, и теперь в Виттенбергском университете, где якобы это произошло, приходится только и делать, что ежегодно, перед началом туристского сезона, обновлять пятно на стене свежими чернилами, а это уже не вера, а жульничество, ярмарочный фокус…

И снова чуть было не зевнул своего слона, но Василий Дмитриевич великодушно позволил ему взять ход назад.

— Смута… — повторил тесть. — Вся история России из одних смут и самозванцев и состоит. Самозванцев и анонимов. Прекрасная статья, ее и последний дурак поймет и порадуется, да вот Грозный в ней — псевдоним, а уж подпись под ней — решительно аноним какой-то… — И вдруг рассмеялся молодо, как не смеялся ни разу после своего возвращения: — Аноним, придумывающий псевдоним своему герою!..

Взглянул на Рэма настойчивым, укоряющим взглядом: