Юлиу Эдлис - Танья

Еще учась в католическом лицее, Родольфо Спина готовился стать — разумеется, после окончания семинарии и принятия сана — миссионером в России: вместе с папским престолом он не терял надежды вернуть восточных схизматиков в лоно истинной и единой Христовой церкви или же, на худой конец, хотя бы примирить меж собою эти две разделившиеся ветви одной и той же, по сути говоря, веры. В лицее Родольфо был одним из первых по русскому языку — говорил, не путая падежи, склонения и спряжения, бегло читал и даже на письме почти не делал ошибок.

Он был старшим в семье, и когда, упавши с строительных лесов, разбился насмерть отец, ему пришлось, не бросая учебы, подрабатывать, поскольку страховая премия, которую мать получила по смерти отца, и жалкая пенсия были слишком скудны, чтобы прокормить мать, его и трех младших сестер.

Тут-то ему и пригодился русский язык — по рекомендации лицейского наставника его взяли на работу переводчиком с почасовой оплатой в тогда еще процветавшее — на московские, разумеется, деньги — Общество итало-советской дружбы. Правда, чтобы стать хорошим гидом, ему пришлось приналечь кроме учебников и семинарских конспектов еще и на историю архитектурных и прочих памятников. Он водил по Риму не только группы туристов, но и часто наезжающие из Москвы делегации писателей, космонавтов, ученых и партийных работников, а также ездил по всей Италии с всевозможными музыкальными, фольклорными и хореографическими коллективами. Приходилось на несколько дней, а то и недели на две уезжать из Рима, и было непросто совмещать работу с учебой, но семинарское начальство смотрело на его долгие отлучки сквозь пальцы, поскольку на него возлагали большие надежды в будущем. Дело было не только в том, что он свободно и почти без акцента говорил по-русски, но и в его характере, который, как никакой другой, подходил для миссионерской деятельности — мягкий, терпеливый, гибкий, но и упорный и настойчивый. Да и внешность его располагала к доверию — невысокого роста, с коренастым туловищем на коротких крепких ногах, с карими доверчивыми и вместе с тем острыми глазами навыкат и с румянцем во все безбородое лицо — в свои двадцать три он все еще не брился, и лишь редкий рыжеватый пушок покрывал его округлые тугие щеки, отчего они напоминали бока спелого персика, — с которого никогда не сходила счастливая улыбка, даже тогда, когда на любой беспристрастный сторонний взгляд вроде бы радоваться и нечему было.

Семья жила в одном из тех стандартных и безобразящих облик Рима домов в Транстевере, которые дуче, памятуя о своем левосоциалистическом прошлом и считая себя вождем прежде всего рабочего класса, в тридцатые годы понастроил в окраинных районах столицы. Но тогда молодой семье кровельщика Роберто Спина это казалось неслыханным благодеянием — получить пусть и крохотную, но дешевую муниципальную квартиру с кухней, ванной, газом и электричеством. Он даже подумывал, не вступить ли из бескорыстной благодарности в фашистскую партию.

За Родольфо же был известен лишь один порок, который, впрочем, не чаявшая в нем души мать считала, напротив, счастливым достоинством: он любил поесть, и когда она выставляла за обедом на стол огромную фаянсовую, в голубых цветочках, миску с «паста» — макаронами под всевозможными «антипаста» — соусами и приправами, а по воскресеньям и с «фрутти ди маре», он съедал мало не половину того, что было наварено на всю семью, и мать, опершись подбородком на руку, с умилением глядела, как он ловко наматывает на вилку длинные макаронины и пунцовый томатный сок стекает по его круглому подбородку, под которым уже образовывается и второй.

Учиться ему оставалось еще два года, и к нему уже присматривались с благосклонным интересом в ватиканском секретариате по иностранным делам, когда по приглашению Общества дружбы в Италию приехал ансамбль песни и пляски московского Центрального Дома культуры железнодорожников, состоящий из оркестра народных инструментов, хора и хореографического коллектива — тридцати девушек, которые поначалу показались Родольфо все на одно прекрасное, чарующее лицо — голубоглазые, светловолосые, тоненькие и долгоногие.

Все — кроме одной, потому что с первого же раза, как он ее увидел, встречая ансамбль на римском вокзале «Терминале», Таня, и в этом не могло быть никаких сомнений, показалась ему стройнее, голубоглазее и прекраснее всех других. Во всяком случае, впоследствии ему казалось, что так оно и было.