Юлиу Эдлис: Танья

Проснувшись после полудня, Таня еще долго лежит в постели и считает дни, когда вернется Родольфо и опять начнется нормальная семейная жизнь, и еще о том, как скоро сбудется обещание предсказателя с улицы Стадерари. Потом встает, ест несколько ягод клубники, яблоко или пару нектаринов, запивает их горьким и крепким кофе и принимается кроить и шить на старой швейной машинке «Зингер», доставшейся свекрови еще от ее бабки, пришивает на короткие воздушные юбочки, на полупрозрачные шелковые корсажи блестки из стекляруса и дешевые кружева, долго примеряет их перед мутным от старости зеркалом, проделывает, опираясь руками на спинку стула, несколько упражнений, и, глазом не успеешь моргнуть, как приходит вечер, надо укладывать сценическое платье и прочий реквизит в чемоданчик, наспех поужинать и еще успеть до ухода на работу написать несколько слов Родольфо, телефонные разговоры им все еще не по карману. И так — изо дня в день, из недели в неделю.

Возвратясь после выступления домой, она долго не может уснуть и вспоминает Москву, мать и отца, которые наверняка сегодня опять напились и ругались, а то и дрались, а наутро проснутся злые и поспешат сдавать пустые бутылки в пункт приема стеклотары и долго будут там стоять в очереди с такими же, как они, усталыми, угрюмыми и ничего не загадывающими на завтра людьми. Еще она думает об ансамбле Дома железнодорожников и, глядя в темноте на стену, где висит в фанерной рамочке ее Почетная грамота, мысленно повторяет все те танцы, которые танцевала в прежней своей жизни, и даже как бы въявь слышит долгие, дружные аплодисменты из темени зрительного зала и под них засыпает.

А Родольфо в эти часы мается усталостью, скукой и духотою в казино в Монте-Карло, ожидая утра, когда наконец проиграются или просто наскучат игрою порученные ему туристским бюро «новые русские», так непохожие на старых русских, которых он водил по Риму и рассказывал о Капитолии, Пантеоне, термах Каракаллы, о Виа Империале и Виа Аппика, о Цезаре, Нероне и Марке Аврелии. И хотя «новые русские» хорошо платят и, уезжая, дарят дорогие часы, зажигалки или даже золотые колечки для жены, а иногда и просто дают деньги, он испытывает к ним нечто вроде снисходительного презрения. Он берет у них подарки и деньги и вежливо их благодарит, прикидывая в уме, за сколько ему удастся продать часы и зажигалку, либо думает о том, как обрадуется Таня золотому колечку.

При этом и он и Таня, которую он, как и мать, стал называть, смягчая «н», Танья, счастливы и ждут с нетерпением редких и коротких встреч, чтобы снова, как в первые их дни, пройтись по Корсо до пьяцца дель Пополо и на пьяцца Навонна, и на улице Кондотти долго разглядывать и обсуждать выставленные в витринах недоступные им модные товары или сквозь распахнутую летом дверь «Кафе Греко» заглянуть внутрь, где, как Таня прочитала в каком-то журнале, над одним из столиков висит медная табличка, напоминающая, что тут любил выпить чашку крепкого и по русскому обычаю непременно с лимоном густо-золотистого чая Николло Гогол, великий русский писатель. Всякий раз, проходя мимо «Кафе Греко», она с гордостью говорит об этом Родольфо, и ей вновь и вновь приходит на ум гадальщик с улицы Стадерари, исполнения предсказаний которого ждать остается все меньше и меньше.

Что же до двух христианских церквей, католической и православной, то они так и остаются разделенными и непримиримыми, но Родольфо об этом и думать забыл.

Дружба Народов 1998, 1