Анатолий Жук - Бульвар

Клецко серьезно оправдывался:

— Так я же не в гримерке, а на пороге. И дым пус­каю в коридор.

— Все равно сюда тянет, — категорично говорил Званцов, будто решал проблему жизни и смерти. — Иди в свою гримерку или курилку.

Клецко с притупленным чувством юмора махнул рукой и больше себе, чем к Званцову, тихо сказал:

— Ай, мелешь абы что, — и, выйдя в коридор, за­крыл за собой двери.

— Обиделся, обиделся! — толкнул меня в бок Званцов, и его глаза засверкали торжеством побе­дителя. — Ладно, пойду успокою, — и вышел из гримерки.

Во втором действии у Званцова и Клецко было только по два выхода: у Клецко без слов, у Званцова небольшая, из трех фраз, сцена со мной, и второй вы­ход тоже безмолвный; сработают — в этом никакого сомнения. Вот только чтоб еще больше не покрасне­ли к вечерней сдаче. Ведь если перебрать, то можно уже начать и спотыкаться на сцене, или вообще не на ту мизансцену выйти. О, сколько таких случа­ев знает сцена! И СМЕШНЫХ, И ПЕЧАЛЬНЫХ, И ДАЖЕ ТРАГИЧЕСКИХ... Пожалуй, ни в какой дру­гой профессии так сложно не решается вопрос выпи­того, а особенно его перебор, как в актерской. Осо­бенно, когда надо работать. Ведь все происходит не только напгазах у партнеров по сцене, но еще и не меньше чем тысячи зрителей. Какая другая профессия может похвастать такой своей самоизменой, добровольным самопризнанием в... «злом нарушении трудовой дисциплины» (Фраза из одного приказа на меня). С уверенностью могу сказать: никакая. Она ни в чем не похожая другие: ни в любви, ни в ненависти, ни в дружбе, ни измене, ни в мщении, ни в даровании. Вечный изгой и насильник — она одна такая. Нет похожих на нее ни по духу, ни по преданности, ни по строгости. Ну, и бог с ней и с теми, кто ее выбрал! А, может быть правильней будет сказать — кого она выбрала. Ну тогда — аминь!

Короткие замечания после второго действия Андрон делал в зале. Он заметил, что после не совсем удачного прогона следующий обязательно получаяется на все сто! Такая театральная примета.

Было три часа дня, когда я приехал домой. Со стола в комнате было все убрано, и на нем лежала записка. Я прочитал: «Ты мой любимый. Я твоя — никто». И ни слова больше: когда придет, и придет ли вообще.

Нет, с этим надо завязывать! Я понимал, что все зря, это только эмоции. Далеко зашло, глубоко засело в сердце каким-то незаметным, но до боли цепким знаком. Я пропустил тот момент, когда переступил черту, после которой нет хода назад. Почти два часа я отдыхал, а уже в полшестого вечера сидел в театре за гримерным столиком. На сдачу собрался чуть ли не полный зал зрителей. Среди них были знакомые мне критики, литераторы, музыканты.

Первый спектакль Андрона на должности худо­жественного руководителя театра «Лорд Фаунтлярой» заставил всю эту братию, чаще жесткую и бес­сердечную в своих оценках, признать его заслуги.

Это была уверенная победа Андрона, в которого не верили не только они, но и большинство актерской труппы, к которой принадлежал и я.

В театре Андрона встретили недоброжелательно, если не враждебно. Некоторые просто никак. Пришел очередной главный — пусть побудет, нам не привыкать. Как пришел — так и уйдет. Сколько их сменилось только за время моей работы в театре?! Все они были временные, — с первого дня своей работы, с первого часа, с первой минуты. За счет театра, каждый из них решал какие-то свои бытовые проблемы. Чем-то вторичным был для них театр. И особенно хватались за него те, кто приезжал из провинции или из других городов бывшего Союза. Их первоначальной задачей было получить квартиру, за­цепиться в Минске. И получали, и цеплялись, при этом к театру относясь как к пасынку. Их срок в те­атре определялся тремя-четырьмя годами. Мало кто задерживался на дольше. Их творческий потенциал определялся уже на первой премьере. И можно было смело говорить спасибо за сотрудничество, ищите другое место работы!

Но министерство культуры, которое назначало очередного главного, не торопилось признаваться в своей ошибке и выдерживало определенное время.

И только когда труппа начинала бунтовать, — точ­нее, ее большая часть, ибо всегда найдется какой-то процент тех, кто при этой серости, из вечных «ку­шать подано», может временно вырасти чуть ли ни до принца Датского, — тогда министерство начинало будто прислушиваться, анализировать, делать выводы. В результате, с какой-то там формулиров­кой, смысл которой можно прочитать — народ не удовлетворен,— освобождала от должности этого временного (а тот уже и квартиру заимел, и в квар­тиру) и назначала нового своего ископаемого. И ни­когда не прислушивалась к предложениям, которые часто высказывала труппа театра, желая видеть на должности того или другого режиссера.