Анатолий Жук - Бульвар

Вспоминаются строки стихотворения Хайяма: «Ты лучше голодай, чем что попало есть, и лучше будь один, чем вместе с кем попало».

Я бы отметил, что мысль этих строчек полностью соответствует моим жизненным принципам. Как и первое — насчет голодания, так и второе — насчет дружбы (а я «вместе с кем попало» понимаю именно так) определялось как-то незаметно под воздействи­ем той среды, в которой я жил и двигался, чаще всего не имея никакой ориентации. Я вслепую, наощупь, методом «тыка» определял ее себе сам, где напряга­лись до последнего звона нервы и чувства, трещали кости и вылетали зубы, убеждался в ее сущности и только тогда двигался дальше или, получив резуль­тат измены и обмана, менял направление поиска.

Я шел один. Я искал один. Я думал один. Я тонул один. Я блуждал один. Я выбирался один. Я плакал один. Я смеялся один.

Никогда, ни один флюгер не показывал мне нуж­ное направление, ни одна рука не протянулась для спасения. Может, только давным-давно, когда голо­ва моя была острижена наголо, или на ней оставал­ся небольшой чуб, и шершавая материнская ладонь гладила ее, с надеждой и верой на лучшее. Тогда подсознательно я был уверен в обязательном реше­нии самых наивысших сложностей, уверенно чувс­твовал непоколебимость вечности. И только после, когда, полный надежды и веры, оттолкнулся от бе­рега детства и, подхваченный вихрем жизненных невзгод и потерь и очень редко — удач и приобре­тений, на пути суетливых, поспешных лет, я понял вечное одиночество человеческого сознания.

Одиноким человек приходит в мир, одиноким движется по жизни, одиноким отходит в вечную тьму. Никто никогда не возьмет на себя его муки, его боль, его страх и отчаяние, его ужас перед пос­ледней чертой...

Я купил хлеб, спички и решил навестить друга, который жил около магазина. Прихватил с этой це­лью бутылку вина.

Здесь нужно сказать несколько слов о друге. Рань­ше он жил в Минске, работал на стройке. Был и плот­ником, и штукатуром, и маляром. Почти все умел, что касалось строительства. Но оно никогда не было его мечтой, его единственным великим желанием и любовью. Была вынужденная необходимость зара­батывать на кусок хлеба и одежду. Он мечтал о те­атре, о сцене... Он видел себя артистом и никем дру­гим. Он был им, он родился им... Не получилось...

И как часто бывает в жизни, не смог переклю­чить себя на другое... А был, пожалуй, самый ум­ный в школе — участник всех научных олимпиад: математических, химических, литературных. Да все зря! Ничто не увлекало больше, ничто не переби­ло мечту про театр: болезнь оказалась неизлечимой. И поплыл по течению жизни выброшенной щепкой. БАМ, стройка в Сибири и, наконец, стройка в Минс­ке ослепили, оглушили мечту, и легла она в нем на дно души, как ложится на грязный асфальт осенний желтый лист, которому уже никогда не взлететь на дерево и не стать вновь зеленым.

И вот уже более пяти лет Вова (так звали друга) покинул Минск и жил в родительском доме (родите­ли давно умерли), нигде не работая. Жил на то, что свою минскую квартиру сдавал то ли племяннику, то ли племяннице, которые за это что-то платили, и это позволяло ему как-то существовать. Сколько ви­дел его за последние годы, ходил он всегда — и зи­мой и летом — в старом, видно, оставшемся еще от родителей ватнике неопределенного темного цвета, штопаных штанах, стоптанных, высушенных, как кость (понятно, никогда не ваксовались) кирзовых сапогах. Пил он каждый день с тех пор, как уехал из Минска. С длинной дедовской бородой, которую огпустил, он был похож на семидесятилетнего старика, хоть за плечами еще полсотни не имел.

Как только я переступил порог дома, в нос ударило затхлостью и вонью. Будто окунулся в поток грязи из сточной канавы. Заплеванный черный пол, множеством затоптанных на нем окурков, слева от стены, друг против друга, две неширокие железные кровати, с перевернутыми сбитыми подушками, одеялами, матрацами. Справа от входа, с обломанными двумя ножками, наклоненный к полу диван, разукрашенный рыжими пятнами с беловатым обводом. На стенах рваные, выцветшие, грязно-свелого цвета обои с черными точками от погашенных о них сигарет.

В доме, кроме хозяина, было человек семь мужиков в возрасте от двадцати пяти до шестидесяти лет. Некоторых я знал, лица других были знакомы, но имен не помнил, а двух самых молодых вообще видел впервые.

Неожиданностью и полным дисбалансом была среди них молодая, лет двадцати, может, немногое старше девушка. С короткой стрижкой, достаточно большими, светлыми, с зеленоватым оттенком глазами и немного вытянутым аскетическим лицом. На ней были кирпичного цвета кофточка, светло-ро­зовые штаны, на ногах — белые босоножки. Это был резкий контраст среди грязи и однообразной серо­сти мужских одежд.