Анатолий Жук - Бульвар

Нет у них любви к человеку. И во все века не было. Мне, в сущности, все равно, откуда я: из де­ревни или из города. Все эти условности временного существования несут в себе непостоянство шлюхи, и очень часто, безо всякой на то причины, бросают из одной крайности в другую. И я понимаю свое сходс­тво с моим другом, которому на хрена эта земля, как на хрена мне больше, чем я имею. Отчего пес­симизм убил в нем нужду и жажду жизни, жажду стать лучше, ведь к этому его зовут костел, церковь, традиции предков.

***

Только тем и живу, что пью, ем, плаваю, сплю. Удовлетворяя свои инстинкты, уподобляюсь животному, не более. Икая жирной отрыжкой отчаяния, спокойствия, безразличия, со свинской тупостью тяну минуты жизни, которая сейчас качает меня своих волнах условности.

Ни остротой чувств, ни сознания не отличаюсь: какая-то мыльная, скользкая тишина. Будто не живу настоящей жизнью, со стороны за всем наблюдаю, смотрю какой-то серый, бездарный фильм и не делаю никаких попыток, чтобы что-то изменить.

Правда, сразу может возникнуть вопрос: а что и в какую сторону менять? Да и зачем? Отпуск — отдыхай! Нежься под солнцем, купайся, любуйся белыми бабочками-пушинками, от которых пестрит в глазах, если следишь за их неровным, броским полетом; слушай, как разговаривает сад, почти неслышным шепотом рассказывая про что-то свое, только ему известное, и может, даже про тебя, что наконец вернулся, навестил его, вспомнил; обжигайся холодной росой, которая зажигается разноцветными бусинками под молчаливыми утренними стрелами огненного солнца; смотри в ночное небо на Луну и звезды — и думай, если получается думать... И все! И нечего больше терзать себя глупостями насчет каких-то пе­ремен. Мечтал же я в городе о том, чтобы никто не стоял надо мной, не посягал на мою свободу, мое что хочу — то и делаю, куда надумал, туда и иду.

Но, оказывается, не просто распоряжаться, ка­залось бы, банальным и всеми желанным постула­том — свободой. И чаще всего делаем попытки най­ти для компании другого, может, даже третьего..

И здесь больших усилий не нужно. Только свистни — и наполнится день легкой ясностью, и все вопросы свободного времени, точнее, той знаменитой свобо­ды, решаются мгновенно. Но пока свиста я не пода­вал. Меня радовало уединение, и я наслаждался им.

А лето задыхалось от жары. Все живое — и трава, и деревья, в поле рожь и картошка, домашние и ди­кие животные, сами люди — изнемогали под солнечной активностью. Температура превышала тридцать градусов даже в тени. А синее-синее небо и не думало хмуриться, не спешило проливаться дождем.

Может, раз десять за день я ходил к Неману и, как аллигатор, залегал в воду. А когда выходил — сра­зу шел домой. Лежать на берегу под таким солнцем или даже в тени было душно.

Признаться честно, меня такая погода радовала.

Да и что может быть лучше для человека в отпус­ке, чем тепло? Можно купаться, загорать, проводить время, ничего не делая и не имея никаких обяза­тельств.

Однажды вышел из воды, собрался идти домой, как меня окликнула одна компания из четырех че­ловек, которая сидела неподалеку.

— Анатольевич, подходите к нам! — услышал я голос и, думая, что только на минутку, подошел.

— Присядьте, не побрезгуйте, — пригласили и по­дали рюмку. Я не побрезговал, выпил, хоть и не ду­мал в то время баловаться рюмкой.

Компания была из трех мужчин, лет по тридцать пять, и немногим моложе женщины. Двое мужчин и женщина были мне не знакомы. Только лицо того, что позвал меня, показалось знакомым. Кто он — вспомнить не мог, но вида не подал.

Моя минута затянулась на несколько часов. За это время я узнал, что женщину зовут Валей, ее мужа — один из мужчин был им — Алексеем, того, кто пока­зался мне знакомым — Степаном, и что был он чуть ли не мой сосед. Имени последнего, третьего, я так и не узнал, ибо за весь разговор его никто не назвал, и он почти все время просидел молча.

Алексей со Степаном интересовались «тонкостя­ми искусства», а именно как это актеры запомина­ют столько текста, и не подсказывает ли им кто-ни­будь во время спектакля, так как в школе они сами с трудом запоминали стихотворение в несколько строчек. И когда я ответил, что никаких подсказчиков или, как их там называют, суфлеров, теперь нет, и все тексты нужно запоминать, искренне удивились, сочувствовали такой сложности и смотрели с неподдельным уважением. Потом говорили опять-таки про политику, и говорил в основном я — больше слушали. Выпитое вино освободило меня ото всякой самоцензуры, и я с хлестаковской легкостью решал любые предложенные мне вопросы. Никаких сложностей ни в чем не было. Моим изобретательным рассуждениям было все подвластно. А мои собеседники даже рты раскрыли, слушая.