Анатолий Жук - Бульвар

У некоторых вино, но его не очень выставляют напоказ, так как иногда прохаживается милиция. Вся молодежь одета очень легко: парни в майках и шортах, девчонки в коротких юбчонках и маечках на бретельках или в легких платьях. В этой жаре, на почве Южного созвездия, загорался их северный темперамент и закипала кровь в безудержных жела­ниях. Выражались эти желания во всем: в одежде, в голосе, в движениях, во взгляде, в походке, в пове­дении.

Момент великой течки! Ее опьяняющий запах разъедал ноздри, уши, почки, печенку, до боли ло­мил поясницу. Человек от этого дурмана превратил­ся в животное, подчиняясь только одному инстинк­ту: хочу! хочу! хочу!

Все остальное — созданная тысячелетиями человеческая культура — ослепло, отошло назад перестало существовать.

Дома я опять уткнулся в телевизор. Шла французская комедия «Разиня» с участием Бурвиля и Луи де Фюнеса. Видел ее и раньше, но теперь опять решил посмотреть, потихоньку потягивая вино.

Выезжать с Ивановым договорились в девять ча­сов утра. Так и сделали. Света не позвонила. С чувством неудовлетворения я покинул город.

***

Моя родина разговаривала со мной голосом пе­чали, безмолвия, покорности, безысходности. Так и не подняв головы, отчаянным языком Купалы, сама себе шептала слова, которые когда-то написал этот гений: «Паўстаньце, рабскія натуры, пакіньце свой адвечны сон...».

До боли обидно, что так медленно набирает ду­ховную высоту мой люд.

Пьет босота, пьет! Забыв про все, пьет. И нет дру­гого желания, другой цели в жизни. Не рисуют фан­тазия и воображение большего. Все остановилось, последней точкой замкнулось.

Только вошел в дом, как через несколько минут на пороге возник сосед, с припухшим серым лицом и круглыми влажными глазами. Сразу полез обни­маться.

— Здорово, Анатольевич! — хлопал он меня по спине, воняя блевотой. — В отпуск приехал, моло­дец! Нигде нет лучше, чем дома. У нас тут речка, лес, грибы, ягоды. Отдыхай — хоть залейся... — говорил он всякую ерунду, наверняка сам не понимая, что говорит. И в конце, с тоскливой надеждой, спросил:

— Может, нальешь?

Было видно, что у человека нутро горит, губы вы­сохли, даже потрескались. И никакой водой, моло­ком, чаем его не остудить. Здесь извечное: клин кли­ном вышибают. Хорошо ли, плохо ли, а другого не придумаешь.

Как же засветились его глаза, когда я выставил на стол бутылку водки, которую привез с собой. Хо­тел достать из сумки чего-нибудь перекусить — зем­ляк меня остановил.

— Не нужно больше ничего, не нужно! Водой за­пьем.

— Так воды же нет, ведра пустые. Я только что в дом вошел.

Без слов сосед подхватил ведро и — опрометью на улицу, к колодцу. Да с такой прытью, что позави­довать можно. Куда только делась убогая неуверен­ность в походке?

Хлеб и несколько кусочков колбасы все-таки на тарелку положил.

Выпили по первой, и земляк мой воспрял: засве­тился, задышал. Разгладились морщины на лице, и его серый цвет стал приобретать красноватый отте­нок. Опять появился смысл жизни. Еще по рюмке — и все окончательно стало на свои места. Земляк — так я его называл, ибо забыл его имя, да и друзьями мы с ним никогда не были (он младше меня лет на десять)— немного взмок, взял сигарету. Все было прекрасно. Весь мир засветился для него розовыми цветами. Передо мной сидел счастливый человек. И вряд ли кто-то мог быть в эту минуту более счас­тлив. Бутылка допита, и оживленный счастливый земляк покинул мой дом.

Потянулись теплые, ленивые дни отдыха. Я дейс­твительно был свободен, никому ничем не обязан. В каждом своем желании сам себе хозяин. Не было никаких указаний, которые нужно обязательно выполнить, никаких ни перед кем обязательств, ни даже случайных просьб. Я ходил на Неман купаться, избегая компаний, которых в эти горячие дни на берегу немало. Забирался куда-нибудь подальше, чтобы побыть одному, или переплывал на другой берег, бродил по местам детства, местам первой любви. Радовал себя воспоминаниями, и от этого даже смешно становилось, так как был похож на старого деда, у которого уже все осталось в прошлом.

Я ходил по когда-то заливному лугу, где росла лучшая во всей округе трава и которую сотками давали людям за работу. Пока еще полные надежд и веры в лучшее будущее — косили, шутили, смеялись, легко и весело брали рюмку. И любовь кружила голову... Было кому и кого любить: молодежь была в каждом доме. Какой-то удивительной казалась та жизнь, даже нереальной по сравнению с тем, что наблюдал я сейчас. Теперь под моими ногами лежал не заливной луг, а какое-то пустое, вытоптанное поле. От той травы, что когда-то красовалась здесь, ничего не осталось. Луг давно перестал быть заливным. Уже многие годы во время весеннего половодья Неман не выходит из своих берегов. Только некоторые низкие места были заполнены водой. Не было такого моря, как когда-то, с голубой дымкой над ним и множеством чаек в полете и на воде. Даже после самых снежных зим ничего не менялось: как плыл, так и продолжал плыть, зажатый берегами. И вся беда была в том, что в половодье Неман всегда наполнялся не за счет снега, который под весенним солнцем превращался в воду (хоть и это имело значение), а теми бесконечными болотами и тысячами родников, которые окружали его со всех сторон и из­вечно утоляли его ненасытную жажду.