Анатолий Жук - Бульвар

— Я, не сомневайся.

— Позвонил брат Юлика, сказал, что забрать из морга можно только после двенадцати часов. Ты сможешь?

Я поспешно крикнул:

— Не смогу! У меня в это время запись на радио.

— Хорошо, найду кого-нибудь другого, — успоко­ил меня Стас и положил трубку.

Я соврал: никакой записи на радио у меня не было.

Не люблю покойников. Боюсь их.

***

За окнами холодный унылый дождь. Не сказать, что льет, но моросит и моросит. Из дома не хочется выходить, а придется: вечером репетиция. Пытаюсь что-нибудь придумать, чтобы не пойти (уж очень не хочется вылазить в такую сырость), но ничего важно­го не нахожу. Все доводы, которые мог бы привести в оправдание, не убедительны. Болезнь — подай лис­ток нетрудоспособности. А где его возьмешь? Радио, телевидение — но это в свое свободное время или по договоренности с режиссером; какие-нибудь дальние нежданные гости — полная чепуха! Если только поз­вонить и сказать, будто лопнула отопительная бата­рея или проржавела и течет труба, и теперь жду сан­техников? Но это я уже использовал. Сделать вид, что перепутал расписание? И такое бывало не однажды. Что еще? Да как будто больше ничего. Не очень-то большой спектр моих оправданий. Просто не пойти и все, а потом на этот счет ничего не объяснять — пусть даже выговор объявят, плевать на него! — но это как- то нетактично по отношению к режиссеру. Тьфу ты! Что мне, наконец, думать за него?! Тактично, нетак­тично... Не очень-то этой тактичностью актеров балу­ют. Как ни крути, видно, идти все-таки придется.

Посмотрел в окно — на улице все такая же непо­года. Даже передернуло всего. До репетиции остает­ся два часа. Час можно отдохнуть, а потом нужно бу­дет выходить. Поставил будильник на семнадцать, включил телевизор, завалился на диван и с головой накрылся одеялом. Сначала слышал, как диктор говорил про непрочные политические отношения между Южной и Северной Кореей, про напряжен­ную обстановку на Кавказе. Потом все куда-то исчез­ло, успокоилось — незаметно заснул.

...Голубой тигр назойливо лез на меня, облизывая языком мое лицо. Его голубовато-желтые глаза — именно такие смотрели на меня — пьяно усмеха­лись, а тонкий, как выточенный женский мизинец, может, метра два длиной, член с гибкостью спру­та обвивал ниже талии, выискивая тайный объект своего неудержимого сладострастия. Мне было сов­сем не страшно. И даже приятно. Я отталкивал тиг­ра играючи, с той похотью, чтобы он продлил свою ласку; его необычная голубая шерсть приятно каса­лась рук, и я с удовольствием запускал в нее паль­цы. Мы кувыркались и становилось все заметнее, что тигр начинает шалеть, не находя удовлетво­рения. Он нервно рычал, скалил пасть, показывая сильные желтоватые клыки, размером похожие на зубья бороны. Но и это мне было почему-то не страшно. А тем временем розовый член тигра об­вился вокруг моей шеи и с упругостью резины бил по лицу. Я смеялся, отворачивался, спасая свою не­винность, не очень-то старательно отпихивал тигра. И когда почувствовал, что какой-то червяк задви­гался в моем рту, сильно сжал зубы. Из голубова­то-желтых глаз тигра по морде скользнули две бес­цветные бусинки, пасть невероятно раскрылась — я словно заглянул в красный колодец, — и оттуда, из этой красной глубины, раздалось тонюсенькое, оби­женное «мя-я-яу!».

Зазвенел будильник. Стрелки показывали сем­надцать часов. Нажал кнопку будильника — тот за­молчал.

Ну надо же — голубой тигр! И что бы это значило? Разгадывать сны не умею. Мало ли разной чепухи снилось и будет сниться?! А время берет за горло, по­этому — вставайте, граф, вас ждут великие дела!

Господи, как надоели эти репетиции! Не могу воскликнуть: репетиция — любовь моя! Не могу. Поскольку тот, кто однажды сказал эти слова, был по-настоящему влюблен в их смысл. Он был неотъ­емлемой частью того, что зовется театром, был его действующим органом; как в живом организме есть почки, печень, селезенка. А я — так, сбоку припе­ка; деньги зарабатываю, чтобы как-то сводить кон­цы с концами или, как говорят в народе, коньки не отбросить от голода. Если уж случилось, что пошел путем богемы, в его начале думая и представляя в кисейно-розовых мечтах, что буду обязательно бога­тым и известным, — тогда и сходить с дороги неку­да. Более четырех десятков за плечами. Из них — бо­лее двух десятков на сцене. Как говорится, как стал на крылья, так и полетел в одном направлении. Все мое — кровь, сердце, мускулы, мысли — вырабаты­вало одну волю: понять и разобраться в том, чего нельзя потрогать руками, как гвоздь забить в сте­ну или как вазу поставить на телевизор. Мои кро­вавые мозоли и набитые синяки были результатом того, что я, как слепой котенок, тыкался во все сто­роны, ища тот единственный путь, именно свой, ни­чей другой. Ведь без него ты — дубликат, подделка и ни в коем случае не оригинал. А это, говоря прос­тым языком, дешевка.