Анатолий Жук - Бульвар

В десятку выстрелила вывешенная вырезка из га­зеты. Мы явно уступали в своей организации. Нас было меньшинство. Председателем президиума вы­брали Квасчанку.

Я глянул на Андрона. Тот сидел сбоку, в первом ряду от президиума, спокойный, даже с какой-то от­решенностью от всего.

После утверждения повестки дня и регламента выступающих с предложением до пяти минут — начались выступления.

Обычно собрания начинались как-то неохотно, с раскачкой, а тут все как с цепи сорвались.

Поднялся лес рук желающих выйти к трибуне. А первый выход — как запевка, как камертон, как своеобразная установка, дающая собранию определенное направление. Решением председателя первое слово дали Глуменко — артистке. И сразу в наступление. Говорила о том, что в театре мало новых постановок, что от нас отвернулся зритель, что в театре пьют, при этом старшие актеры посылают за водкой молодых... Клецко, который сидел рядом со мной, не выдержал, нервно шепнул:

— Вот где паскуда! Зимой, в дым пьяная, сама си­дела голой сракой на снегу. Чуть вытянул из сугро­ба. А теперь смотри, каким борцом за трезвость сде­лалась.

— Учись, молодой, сучиному популизму, вкусно есть будешь, — шепнул я в ответ.

Дальше Глуменко говорила, что нужно карди­нально менять жизнь театра, очевидно, намекая на неспособность Андрона управлять театром. Закон­чила явно самым больным для себя:

— Никак не могу понять насчет президентской премии. Почему в списке номинантов не было Дуцкой, главного художника Куль, Квасчанки? Не да­вайте Шулейко звания — помогите материально. Я шестнадцать лет в театре...

Услышав про себя, Шулейко поднялся, но, отча­янно махнув рукой, опять сел на место.

Глуменко продолжала:

— В купаловском театре дали шесть премий, так они поделили их еще на шестерых. И таким образом там получают двенадцать человек. Пусть и наши поделятся.

— Вранье! — выкрикнул из зала Саленков. — Там работает мой однокурсник, он сказал, что никакой дележки не было. Кому дали — те и получают.

— Я так слышала, — отмахнулась Глуменко и шла в зал.

— Про такие вещи надо не слышать, а знать точно. А вы несете лишь бы что, — говорил Саленков.

— У вас еще молоко на губах не обсохло, а вы уже начинаете делать замечания старшим, — разошлась Глуменко.

Поднялся шум. Не без стараний Квасчанка оста­новил его. Место на трибуне занял Крумкович.

— Я сорок лет в театре. Премии давали на театр, а не кому-то определенному. Есть гражданское, че­ловеческое мужество, чтобы не допускать подобных явлений... Это не этично.

Крумкович, очевидно, волновался: у него дрожали руки, говорил тихо, с придыханием, съедая концы слов.

— Я чувствую себя массовкой, да что там — декорацией, — продолжал он. — Есть три артиста — и все! И что они — смоктуновские? Нельзя так.

Большинство зала зааплодировало.

Слово дали Ветрову. Он сразу дал оценку бывшему художественному совету, сказав, что работали в нем все честно, на совесть, чего желает и новому художественному совету, который сегодня будет выбран. В конце он сказал, пожалуй, самое важное:

— Вот тут Глуменко говорила, что актеры пьют, отправляя молодых за водкой. На меня намекала. А вот пил, пил — и допился до народного... Чего и ей желаю. И последнее: я никогда не был Смоктуновским. И не буду им. И не хочу быть. Я — Ветров! И на сцену выхожу как Ветров, и люблю как Ветров. Вот по всем этим плюсам и минусам обо мне и судите.

Потом выступал Семенчик. Говорил, что в голосо­вании по вопросу премий он участия не принимал, ибо не видел у Ветрова, Чабатаровича, Каболеровой исключительных заслуг перед белорусским искус­ством.

В этот момент мне вспомнился случай, как, может, год тому назад Шулейко за рюмкой в гример­ке выдал на него экспромтом эпиграмму: «Искусству нужен так Семенчик, как тигру на х... кулончик!». Смеялись все присутствующие. Семенчик обиделся, даже ушел из гримерки.

Свое выступление Семенчик закончил тем, что художественный совет и его председатель были не­принципиальными в подборе репертуара и приня­тии спектаклей, что только решали свои корыстные дела, результат которых мы сегодня имеем.

К трибуне вышел Саленков.

— Вы целый час ругаетесь и говорите об одном и том же. Ищете разные скверности там, где их нет и быть не может. Все время друг друга попрекаете в чем-то и по-черному завидуете коллегам, которых награждает государство. Господи, сколько у вас зло­сти и ненависти! Когда учился в академии, мне те­атр казался чистым, светлым, добрым. Я верил, что театр — храм. А как пришел сюда — встретил обрат­ное,..