Александру Ивасюк - Половодье

Топот ног приближался, и уже ясно слышны были голоса, но еще нельзя было разобрать слов. Порой голоса умолкали и вновь раздавались только шаги, мерные, как волны прибоя, и Карлику даже казалось, что он слышит дыхание толпы, единое, словно люди делают вдох все разом, оставляя вокруг себя безвоздушное пространство, и все разом выдыхают темное облако, сгущающее сумерки.

«Как я мог жить до сих пор и не знать их! — думая он. — Где они обретались, почему не показывались на свет божий?» Он хорошо знал, что это были те же люди, для которых он привозил пшеницу и кукурузу, рогатый скот и свиней и продавал так дорого, как хотел. Если приезжие крестьяне держались прежней рыночной цены, по его приказу их прогоняли дубинками. Если они подхватывали его цену, разницу должны были отдавать ему — такой порядок лучше всякого налога.

Это были те люди, которые делили между собой хлеб, нарезая его тонкими ломтиками, чтобы хватило всем их ребятишкам, оборванным, грязным и сопливым. Дети жадно и торопливо съедали свои порции, как и он когда-то, в детстве. Он не жалел их, как никто и никогда не жалел его, когда он был голоден, оборван, бит и унижаем всеми. Он знал нищету в лицо, сам был лицом нищеты и нашел свою собственную одинокую защиту от нее, жестокую, как она сама. Но сейчас, в эти минуты, когда бедняки собрались все вместе, они явили собой нечто небывалое, неожиданное и стали совершенно иными, неузнаваемыми.

Толпа подошла совсем близко, к самой вилле, после некоторого колебания вытянулась вдоль улицы перед домом и по сторонам, тесными группами. Люди цеплялись за решетку ворот и прутья ограды и как будто уже лезли вверх, на оголенные деревья, на крыши хибарок, окружавших великолепную виллу барона Грёдль, которая более сотни лет господствовала над городом.

Карлик посмотрел на дом — свою безумную прихоть, подсказанную жаждой величия, самое странное свое приобретение, и не узнал его. Дом показался ему слишком большим, громоздким, но не прочным, не сложенным из тесаного камня, схваченного крепким раствором, — камня, похожего на гигантские зубы, а, напротив, хрупким, слишком открытым, выставленным всем напоказ. Это не крепость — знак его силы и отличия от остальных людей, маленьких, ничтожных, словно придавленных его, Карлика, величием, а дряблое, неустойчивое тело, которое легко проткнуть, легко опрокинуть.

— Мы не заперли ворота! — воскликнул Мурешан. — Запрем хотя бы двери, заложим мешками окна, они сейчас начнут стрелять. Карлик, чего стоишь, нужно принимать меры! А лучше бежать через черный ход, у нас еще есть время. Гляди, они и там выставили охрану! Но их всего несколько, мы легко с ними справимся.

— Не кричи, — прошептал кто-то. — Не кричи, чтоб не услышали, не заметили, что мы здесь, на башне. Но ты прав. Нужно уйти, пока нас совсем не обложили…

Однако Карлик молчал. Его охватило своего рода сожаление — жаль было расстаться с этим домом, не им построенным, купленным у умирающей от голода женщины, которую он мог обмануть, как бы ему вздумалось. В миг угрозы он очнулся и почувствовал себя связанным с этими стенами: с обстановкой, развороченной библиотекой и ее переплетенными в кожу книгами, которые ему даже в голову не пришло открыть, с бронзовыми самураями, сейчас затерянными среди мешков с продовольствием. Этот дом достоин того, чтобы он, Карлик, мог хоть раз сказать самому себе: «Вот чего я достиг!» У него и в мыслях не было покинуть эти места, этот дом, ставший символом и вершиной его величия. Пусть все кончено. Он не хотел, как другие, спасти лишь свою шкуру, спуститься в людской муравейник, искать временное убежище, как таракан.

Нет, он стал иным, великим Карликом, а не гонимым контрабандистом, рядовым воришкой, бродягой без пристанища. Теперь незачем возвращаться к прежней жизни, такой жизнью он не дорожил, не мыслил себя иным, нежели великим Карликом, грозным Карликом, человеком, дерзнувшим совершать открыто то, что остальными делается втайне, исподволь. Он стал таким, чтобы отделаться от страха, и не желал возвращаться к нему. Его могучий инстинкт самосохранения подавил страх в час великой опасности, и если этот сброд, эти несчастные людишки, объединившись, стали грозной силой, то и он вновь обрел силу и уверенность в себе. Пусть хоть тысячи явятся помериться с ним силами, он не уступит, он сам под стать им и стоит тысяч. Карлик залюбовался собой именно таким, осажденным. Он потянулся к опасности, полюбил ее и тем самым осилил недавний страх. Он принял смертельную угрозу как высшее увенчание своего успеха в жизни. Поэтому, когда он заговорил, его слова прозвучали величественно, произвели сильное впечатление на сообщников.