Александру Ивасюк - Половодье

— Завтра не жди такой хорошей погоды, как сегодня, — указывая на бледно-голубые облака на западе, сказал он тоном хлебопашца, которому предстоит пахать и сеять. И продолжал рассматривать город, почти забыв, зачем поднялся сюда наверх, пока кто-то не коснулся его плеча.

— Вот они. — И указал на маленький огонек внизу, как раз на углу улицы. — Кто-то закуривает.

Карлик глянул и заметил угасающий огонь спички, а потом красное пятнышко сигареты. Рядом вспыхнул еще один огонек. Он различил силуэты: двое, дальше — еще двое. Лиц не было видно, и, наверное, именно поэтому он вспомнил о тех невидимых, которые сегодня утром начертали его имя крупными красными буквами на стенах домов. Теперь город уже не нравился ему. В нем жили люди, ополчившиеся на него, люди без лиц, одни силуэты. Он задумался, подперев голову руками и облокотись на перила башни. Ему не хотелось ни уйти, ни остаться, и он замер в мрачной нерешительности.

И тут-то он услышал гомон толпы, глухой, отдаленный; сначала он только прислушивался, не вникая в то, что происходило. Забытые образы пытались пробиться в его сознание, но им это не очень удавалось, в нем не зарождалось ничего, кроме странного ощущения — не страха, нет, скорее бессилия, невозможности бороться. Как тогда, давно… Дрожал и захлебывался свет керосиновой лампы в комнате. Недавно сложенная печь, укрепленная на полу, вдруг стала рассыпаться, один за другим попадали с полок горшки, потом треснула стена, и в этой трещине зазияла чернота, освещенная звездами, дрожащими в небе, словно тоже готовыми осыпаться. И, заглушая крики братьев, зазвучал смех отца, он хохотал, приговаривая: «Тьфу ты, прорва! Земля вспучилась! Всех сожрет, и дурных и праведных!» Это было не то сновидение, не то воспоминание, Карлик не мог ручаться. Кажется, произошло землетрясение — судя по рассказам; ему в то время было года два, он еще только начинал говорить, и слова отца, пожалуй, не могли запомниться ему так ясно и осмысленно. «А я дал ему помереть с голоду», — подумал он. Машинально пощупал перила балкона. Нет, теперь не грозило землетрясение. Мир стоял прочно, только дальний гул навевал воспоминание, почти видение, может быть передавшееся ему от дедов и прадедов.

— Что это? — спросил он сопровождающих. — Слышите что-нибудь? — И тут же устрашился возможного отпета: вдруг они не слышат ничего, не слышат отдаленного гула, неведомо откуда накатывающегося на него одного? Вдруг он незаметно сходит с ума, — он, всегда такой неуязвимый?

Явь и воспоминание перемешались, и впервые в жизни он не смог различить, что происходит в нем и что вне его, словно душа отделилась от тела, оставив его в полной неприкаянности. Он видел город и его башни, горы и их заснеженные, слегка отсвечивающие вершины, небо, утыканное звездами, как гвоздями, серп восходящей луны — и все это было словно не наяву, не в мире, сотворенном господом, в которого он не верил, а лишь чем-то пригрезившимся ему в миг безумия, в момент всплеска бесчисленных волн его души, только его собственной души. Так он, Карлик, главарь банды и профессиональный убийца, вдруг расфилософствовался и повис над бездной в каком-то смутном страхе.

— Слышите, вы? — вскрикнул он, но никто не ответил, все молчали, засунув руки в карманы и без толку ощупывая пистолеты.

Друзья и помощники Карлика молчали не потому, что были, как и он, захвачены видениями. Они догадались, что народ из зала «Редута» направляется сюда, чтобы, по-видимому, взять штурмом виллу Грёдль. Им было не до воспоминаний о каком-то землетрясении, они, помня о том, что сказали пришедшие с собрания, полагали, что Карлик все уже обдумал, раньше всех нашел выход — недаром же он был их вожаком. Ему все ясно. И потому один из тех, кто присутствовал на собрании, не то что ответил, а просто подтвердил.

— Идут, — произнес он чуть ли не шепотом. — Все идут. — И добавил: — Наверное, им дали оружие, и они торопятся…

— Пусть идут. Бараны! — закричал Генча. — Продырявим им шкуры!

Карлик опомнился. Нет, ему ничего не почудилось. Теперь он видел приближающуюся плотную людскую массу, слышал топот ног, шум голосов, прерываемый порой коротким, но грозным молчанием. Он свесился через перила, чтобы яснее разглядеть, но не увидел ничего, кроме темной массы в сумерках, которая наплывала, как половодье. Нельзя было рассмотреть ни одного лица, ни даже силуэтов, как у тех, кто стоял около виллы и караулил, покуривая сигареты, или тех, кто удалялся на рассвете, неся в руках ведра с красной краской. Он, привыкший знать своих врагов, не знал этих. Более того, он не верил, что может их знать, и не представлял себе, кто их знает. Обыватели этого города, среди которых он резвился, как волк в стаде овец, с которыми сталкивался на улицах, не обращая на них ни малейшего внимания, приобрели теперь другое лицо; это были уже не отдельные люди, а сила, подобная наводнению, пожару, землетрясению, которое не зря ему вспомнилось еще до того, как он понял, в чем дело. Он воспринял их не как Мурешан, Генча и другие, то есть не только как недовольных, что собрались в зале «Редута», а увидел их преображенными в мощном множестве, слившимися воедино, чтоб составить эту почти природную, стихийную силу. И не обольщался мыслью, что если пустить стрелу в облака, то они рассеются и выглянет солнце.