Александру Ивасюк - Половодье

Он спросил себя, не послать ли ему кого-нибудь к доктору Шулуциу, находящемуся сейчас в городе. Ведь теперь у них были одни и те же враги, можно сражаться вместе, объединив силы. У него, Карлика, есть деньги и вооруженные люди, а доктор Шулуциу разбирается, что к чему: не раз бывал министром. Карлик считал, что лидер оппозиции таков же, как и он сам, только похитрее. «Эх, был бы я грамотным, давно бы стал министром! Изворачиваться умею и я. Да только не шибко образован и не умею жонглировать словами, как он. Звать его — бессмысленно, все равно не придет, лучше самому к нему пойти и сказать: «Уважаемый, сколько вам дать денег и людей?» И все тут.

Нет, не выйдет. Во-первых, Шулуциу в данный момент не захочет иметь с ним дела. Ни в коем случае. Денег у него и так предостаточно, любой банк отвалит ему сколько надо. Они оба будут сражаться, но порознь, каждый за себя. А может быть, послать к нему Пауля Дунку? Верно, только не сейчас. Дунка один из его козырей — он вытащит его позже.

Он думал еще, не сблизиться ли с коммунистами. Всем им найдется цена. Но тут же понял, что всерьез об этом размышлять нечего. Теперь это значило бы открыть карты врагу. Он совсем не знал их, не знал, что они собою представляют, да его и не интересовало, чего они хотят. Вот незадача, никогда не уделял им достаточного внимания, упустил время. Не позаботился и туда подослать своих людей. Карлик сильно сожалел об этом промахе. «Они сейчас у власти, а я пренебрег ими как дурак. Если я легко отделаюсь, то уж не выпущу их из своего поля зрения — разнюхаю, кто и что они, чем раньше занимался каждый. Известно, нет безгрешных людей. Месяц, два, три ничего другого не буду делать, лишь бы докопаться, кто они, чего хотят, какие у них повадки?»

Когда по приказанию Карлика Мурешан просунул голову в дверь в знак того, что он не ушел, Карлик подозвал его.

— Скажи-ка мне, батюшка, знаешь ли кого из коммунистов?

— Нет, шеф. Нет у них привычки посещать храм божий.

— Плохо, братец, плохо.

— Куда уж хуже! Пусть горят в вечном огне, в краю, где скорбь, плач и воздыхание.

— Ты не понял меня. Плохо не то, что они не ходят в церковь. Плохо, что мы их не знаем.

Мурешан глянул на Карлика тем взглядом, благодаря которому ему, явившемуся в этот город под видом разнесчастного монаха, стали кланяться до земли. Это был мутный, зачарованный взгляд не от мира сего. С минуту он простоял так, потом выговорил:

— Я их отлично знаю.

— Да ну? — по-настоящему удивленный, спросил Карлик. — Откуда ты их знаешь и что они собой представляют?

— Я их знаю ровно настолько, насколько нужно. У них есть глотка, которую можно перерезать, сердце, которое можно проткнуть ножом, и кожа, которую можно продырявить! Пуля шестого калибра, с расстояния в пятьдесят шагов попавшая в точку меж глаз, делает их похожими на любого мертвеца. Они тоже падают на спину, задрав ноги кверху, не иначе.

«Отец» Мурешан не менялся в лице и не улыбался. Говорил медленно, с усилием, голос его звучал, как вещание какого-то духа, словно он вызывал привидения и лицезрел их наяву.

Карлик выслушал его, но не согласился с ним и не постеснялся это высказать:

— И ты дурак, Мурешан. Не умнее Генчи. Если бы все было так просто, как ты говоришь: пиф-паф — и готово!.. Может, и я когда-то так же думал. Наносил удар и скрывался. Мелкий воришка, вне закона. Знаешь, кем я был? Кухонным тараканом, который влез на край кастрюли и глядит туда, шевеля усиками. Там кипит что-то, таракан ничего не поймет, кроме короткой боли, когда плюхнется в кастрюлю. Миг короткой боли перед тем, как свариться. Сначала приманчивый запах, потом каюк. Ты остался тараканом, я же хотел бы быть чем-то побольше, но боюсь, что стану всего лишь тараканом покрупнее…

Но Мурешан не слушал его. Он продолжал, как во сне:

— А когда ему медленно перерезаешь бритвой горло и она впивается в мякоть, ему больно, и он кричит, и язык у него мясистый и мягкий, и кости трещат, когда…

Карлик разъярился:

— Эй ты, я тебе дело говорю, а ты чепуху мелешь. Заткнись и слушай.

Мурешан умолк, оторванный от своих видений суровым тоном Карлика. Он с явным сожалением вернулся к действительности. Глаза его снова обрели живое, слегка насмешливое выражение. Карлик взглянул на него мельком, с досадой и заговорил:

— Многие думают, что я люблю убивать, как ты. Нет, мне это не нравится. Не нравится и не волнует меня. Я делаю это по необходимости, только по необходимости, мне от этого ни тепло ни холодно, я с детства голодал и, как уже говорил, боялся страха, потому и решил ничего не бояться, никогда. Чтобы ничего не бояться, нужно господствовать, нельзя наслаждаться убийством, к этому надо прибегать лишь в случае крайней необходимости. Даже если тебе очень хочется убить, ты обязан владеть собой. Но боюсь, как бы и мне не остаться лишь тем тараканом…