Александру Ивасюк - Половодье

— Я лягу, мне хочется еще поспать. Когда вернется Месешан или что передаст, разбудите меня. А до той поры чтоб мухи не было слышно! И пусть кто-нибудь сбегает на вокзал, посмотрит, что там творится.

Карлик снова растянулся на диване и тут же заснул глубоким, свинцовым сном.

Примерно через час его разбудил Мурешан, одетый по-городскому.

— Вставай, Карлик, дело приняло худой оборот. Люди толпятся на вокзале, а одна группа, неизвестно кто ее надоумил, отправилась на квартиру Стробли. Эти ничему не верят, говорят, что его ликвидировали по твоему приказу, чтобы спасти твоих людей, которые убили сторожа.

Карлик спокойно сказал:

— Умный, понятливый народ. Только это еще нужно доказать. Где Месешан? Теперь его черед, пусть покажет когти.

— Он еще не вышел от префекта. Уже часа полтора там сидит с префектом, прокурором и главарем коммунистов.

— Ладно, подождем, когда выйдет. Тогда посмотрим. Усиль охрану и позови людей.

«Отец» Мурешан поглядел на небо без особого почтения и не тронулся с места.

Карлик нахмурился. Был неподходящий момент для нарушения дисциплины.

— Ступай и делай то, что велено. И узнай, какие есть новости.

Мурешан сверкнул глазами и сказал, нажимая на слова:

— Послушай, Карлик, я не думаю, что мы легко отделаемся. Не лучше ли смыться отсюда?

— С ума сошел! Бросить все, что я добыл? Расписаться в собственной виновности? С чего это ты вдруг оробел? Ведь не ждал же ты, что народ полюбит тебя истинной христианской любовью лишь за то, что ты напялил на себя рясу?

— Знаешь, сегодня утром меня позвал к себе его святейшество и стал расспрашивать: где я был раньше, кто был моим епископом, как звали дивизионного священника. Это мне совсем не понравилось. Наше ремесло — нанести удар и скрыться, не мешкая. Мы же не бароны Грёдль. Так что, если шум не уляжется, к вечеру я смоюсь. Страна велика, а белый свет еще больше.

Карлик зажмурил глаза, вскочил с дивана и так близко подошел к Мурешану, что тот вынужден был на шаг отступить. Главарь заговорил тихо, очень тихо, с великим и устрашающим добродушием:

— Послушай, поп, и я смыслю кое-что в религии. Не то чтобы я был верующим, это трудно сказать, но знать-то я знаю кое-что от одного священника, отца Дарабанта, он звал меня в церковь у нас в селе. Говорил, что я умница, советовал стать священником, чтобы, дескать, замолить грехи моего бедного отца. Иногда я прислуживал ему в алтаре. Помогал облачаться в ризы, наполнял угольками кадило, он учил меня молитвам и многому другому. Так вот, он держал меня при себе год-два, написал даже письмо в епископию, чтоб для меня нашли место в семинарии. Будь у меня охота, я бы дошел до епископского звания — милое дело, пусть там грызутся между собой за сан, а я и сам не лыком шит! У меня была великолепная память. Только вот что случилось. Помню, как-то я один остался в алтаре, горели все свечи, сверкала на столе чаша для причастия, и матерь божья с младенцем на руках как бы ожила на иконе и грозила мне пальцем, и в невероятной тишине от всего этого, от белизны скатерти на столе, от золотого блеска чаши меня охватил какой-то неясный страх. Вокруг церкви было кладбище, где лежали все покойники села за двести лет, и я словно ощущал их, превратившихся в прах, ощущал, как они слушают потрескивание свечей. Душа у меня ушла в пятки, я начал молиться, но божья матерь все глядела на меня с укором… Страх стал повторяться, усиливаться, пока я не возмутился против него. Я продолжал ежедневно приходить в церковь, батюшка наставлял меня, я помогал ему, а потом оставался один, наводил чистоту, становился на колени и ждал прихода моего страха, призывал его, и он все возрастал. Можно было с ума сойти. И вот однажды я сказал себе — хватит, а ну-ка, поглядим, что это за страх? Я подождал до сумерек и после вечерни, дрожа, остался в церкви. С наступлением ночи я надел на себя ризы батюшки Дарабанта. И лакал священное вино, пока не напился пьян и не упал на пол. Я заснул перед самым алтарем, ничего мне не снилось, и страх как рукой сняло, Я проснулся на рассвете, болела голова, я рассмеялся. Я смеялся, ржал, как жеребенок, и ушел, оставив на полу скомканные ризы и опрокинутую чашу…

Я хотел узнать, поразит ли меня господь и матерь божья за то, что я напился как свинья в доме господнем. Никто меня не поразил! Я хотел дойти до последнего предела страха и понял, что страх гнездится внутри нас, а не где-либо еще. Ни на земле, ни на небе, а именно в нас, и мы сами должны победить его. С той поры я и стал человеком.