Александру Ивасюк - Половодье

— Нет, никогда. Вы не сердитесь, дружок, но я вынужден вам напомнить, что я не из тех людей, которые совершают иди присутствуют при совершении преступлений. В моем присутствии убийства не совершаются.

— Прекрасно, господин министр, а я из тех людей, которые присутствовали, и не далее как сегодня утром, при убийстве. Знаете ли вы, как выглядят глаза жертвы? Сначала вспыхнут, а потом резко гаснут, словно слепнут от того, что увидели. Вы, опытный лидер, руководитель, знаете ли, какое впечатление производит убийство? Слыхали ли вы когда-нибудь о параличе воли? Знаете ли, как человек может поднести пистолет к виску и нажать на спуск по простому приказу кого-то, кто владеет тобой? Известно ли вам что-либо о мрачном и жестоком упоении убийцы, о реве толпы, когда ее ничего не сдерживает? О подлинном страхе и подлинной жадности? О том, как люди становятся простым инструментом, как ими пользуются, словно предметами? Слышали вы о великой империи Карлика — человека, который держит в руках весь город, удовлетворяет алчность подонков, проворачивает грязные делишки? Так вот, я знаю его, знаю все это и готов свидетельствовать перед тем, кто станет слушать… Я познал все: и смерть, и страх, и жадность, и жестокость. И не только познал со стороны, но прямо или косвенно причастен ко всему. Месяцами подряд я слышал грубый хохот тех, кто возвращался после мокрого дела. Я знаю, как кидают в воду трупы, как убивают людей за то, что они будто бы хотели перейти границу. И мне было известно, кого из тех, кому действительно помогали перейти границу, убьют, а кого — нет. Я преувеличиваю? Я мог бы говорить часами, неделями подряд и все же не кончил бы рассказывать о тайнах этой невидимой империи.

Пауль Дунка потерял всякую сдержанность. Внезапно он осознал, как глубоко всколыхнули его недавние переживания, как полно они завладели им. И он уже не мог остановиться, воскрешая страшные сцены, при которых присутствовал. Он, волнуясь, говорил не только для слушателей, но и для себя, тягостные сцены снова возникали перед его глазами как некий кошмар, и неизвестно, сколько бы это продолжалось, если б доктор Шулуциу не прервал его:

— Позвольте, дорогой господин Дунка, как вам удалось узнать все это?

— Представьте, я был соучастником всего… Я один из посвященных, один из приближенных Карлика, его советник.

— Зачем вам это понадобилось? Как вы могли терпеть это так долго?

— Чтобы видеть, как развертывается анархия. Мы, говорил я себе, живем в эпоху безвременья, когда все дозволено и нет никаких запретов.

— А теперь, — грустно улыбнулся доктор Шулуциу, — разуверились?

— Не знаю. Стало невыносимо. Так больше продолжаться не может, я ненавижу себя, и, если не будет восстановлена справедливость, я покончу с собой.

Госпожа Дунка, которая ни жива ни мертва слушала рассказ сына, едва понимая его, вдруг отчаянно воскликнула:

— Не смей! Ты не имеешь права. Наша жизнь принадлежит не нам. Не смей делать этого! — потом обернулась к доктору Шулуциу: — Прошу тебя, Тибериу, во имя всего, что связывает нас, ради памяти о моем отце, который так был привязан к тебе, когда ты был молод, и направлял твои первые шаги, помоги ему. Помоги ему, спаси его! Чтоб он не покончил с собой.

Доктор Шулуциу прикрыл глаза и откинулся на спинку стула, ничего не ответив. Он ничего не знал о фактах, открывшихся здесь, но подозревал о них. И подозревал давно. Знал кое-что об умонастроении этих «несчастных людишек».

С горечью признавал он существование подобных вещей, если не как реальную действительность, то как нечто подспудное, как скрытую возможность. Однако грубое выявление фактов, полное слишком конкретных подробностей, их вопиющая реальность, воскрешенная прямым свидетелем, более того — соучастником, не только ужаснуло его, а представилось чем-то кощунственным. Такие вещи разглашать не положено. Приличия требуют не вникать в эти мерзости, достаточно догадываться об их существовании, умело вести свой корабль мимо подводных скал. Жизнь общества, деятельность государственных учреждений — это плавание по самой кромке ужаса, ради его ограничения, ради того, чтобы его сдерживать при помощи установлений, законов. Мерзость не должна всплывать на поверхность. А тот, кто, позабыв стыд и приличия, нарушает границы дозволенного, тот не достоин спасения — обречен на гибель.

Господин Шулуциу открыл глаза и внимательно посмотрел на Пауля Дунку. В его взгляде уже не было обычной скорбящей непроницаемости. Взгляд был ледяным, резким, беспощадным. Министр оставил предупредительность, участливость, которыми прикрывал свое отношение к миру, свою истинную натуру, сухую и холодную, позволявшую ему в течение всей жизни точно рассчитывать каждый шаг. Натура на миг взяла верх, и он, всегда такой осторожный, позволил ей открыто проявиться в коротком взгляде на Пауля Дунку, будучи убежденным, что никто за ним не наблюдает.