Игорь Свинаренко - Тайна исповеди

— Всё ж мы не зря в ВДВ служили. И ты, и я.

— Слушай, не надо про это.

— А ты что, стыдишься? Разве служба в десанте — это не почетно?

— Перестань. Ну сколько можно.

— Мы так редко видимся.

— Тем более.

Он напевает тихо, себе под нос:

— Если вы, нахмурясь, выйдете из дома… И улыбка, без сомнения, вдруг коснется ваших глаз…

Я так же тихо подхватываю.

Мы поем.

А дальше он без паузы и без перехода:

— Может, вы хотите

Чая на дорожку

Или же обеда время подошло…

Это, как я понял, было из этой их психиатрической самодеятельности.

Митя перестал петь и мечтательно произнес:

— Когда ж мне пенсию дадут!

— Так ты ж, мудила, сам документы порвал! И вот что теперь?

— Только песни петь!

И он таки поет:

— Russian girls and KGB

Russian girls and FBI

Russian girls and CIA

Russian girls and ДШБ…

Дальше — про другое, и получилось как бы некое попурри:

— Forever! Ростов — папа,

Одесса — мама, Макеевка — бабушка.

А в чистом поле

Система «Град».

За нами Путин.

И Кировоград.

— А что у тебя с пальцами?

Большой и указательный у него слегка обожжены ближе к подушечкам. И коричневые.

— А, это? У меня с Афгана привычка — докуривать до самого конца. До огня.

И снова песня:

— Лащате ми кантаре…

Соно итальяно…

… Феличита, Феличита

Усi газети i журнали

Перечитав, перечитав.

— Вот это неплохо, — порадовался я. — Но только что с этим делать? Уже ничего. Ни-че-го.

— … Напилася я пьяна, дочка капитана… Теперь поговорим о делах наших скорбных. «А теперь Горбатый, я сказал — Горбатый». Война войной, а обед по расписанию. В какой бригаде спецназа служили? — спрашивает он меня таким тоном, будто бы впервые меня видит.

— Абырвалг, — говорю я скучным голосом.

Он вздыхает, — помнит, значит, то старое кино. Про персонажа, который на время становится человеком и что-то соображает, и живет как все. И меняет тему: пытается прочесть надпись на майке с камуфляжем. Там по-испански.

— Как же, как же… Было у меня два дружка, кубинцы, учились в военно-политическом. На дискотеке я их приметил, смотрю, стоят — чернявые такие. Познакомились. Стали видеться иногда. По кабакам вместе ходили. Зубровка, драники… Потом как-то приходят ко мне смурные. Что такое? «Да вот, говорят, — в Афган нас посылают, а воевать неохота». А че же вы в военные тогда пошли? «Ну как? Паек, зарплата…» А потом контакты с ними оборвались.

— А щас там хлеб по карточкам. На Кубе. Или в Кубе?

— Как так — по карточкам?

— Да какие и у нас были до 1947-го. Кубинцы привыкли. Им нравится, наверно. Раз молчат.

Митя напевает:

— Мы бандитто, пистолетто и ножетто…

Спев, рассказывает истории:

— Кстати, у нас тут есть магазин «Дон». Не по названию реки, а — дон, главарь мафии. Так его хозяин служил в танковых войсках. А щас в бегах: завалил кого-то. В ходе конфликта у него с кем-то был спор хозяйственных субъектов. Понимаешь, да? А Дегтяревых помнишь? Ну, два брата? У них была бригада. Из спортсменов бывших, как мы любим. Покупают на Нахаловке стволы, «ТТ» стоит 1500 гривен, — копейки! Знаешь, чем они занимались? Трасса Одесса-Харьков. Люди везли шмотки. Так эти спортсмены бывшие останавливали автобусы, заходили, забирали кэш, кольца, шмотки. Лет пять их ловили, не могли поймать. Но, наконец, они попались. На Плехановском. Это — центр города, оттуда идут автобусы на все шахты. Лед тронулся, господа присяжные заседатели! Командовать парадом буду я.

— Каким парадом?

— Пардон, это беседа — или ты меня будешь перебивать?

Я молчу, лень спорить. Да и чего тут выспоришь? Лучше послушаю… Не уходить же сразу, надо для приличия еще посидеть. При том, что все равно он не захочет меня отпускать…

— Чтоб попасть на хорошую шахту, на хороший участок — 1000 баксов надо дать.

И дальше снова песня, просто концерт получился. Видно, он решил меня порадовать, и у него нет ничего такого, что б он мог мне подарить. Я вспомнил, как навещал его в пионерском лагере под Мариуполем. Он был совсем маленький пацанчик, второй класс или вовсе первый. Вожатая с утра отпустила его со мной на пляж, но на тихий час забрала обратно в отряд (слово тюремное какое) и после снова дала увольнительную. Он пришел ко мне с полдника с двумя коржиками, облитыми, как сейчас помню, малиновой глазурью.

— Вот, поешь.

— Где ты их взял? Один, понятно, твой, — а второй?

— Мне мой друг отдал, как узнал, что брат приехал. И сидит голодный на песке.

Это самое пронзительное, что я запомнил про брата. Братика. Братишку. А меня он звал — «братка».