Эмма Донохью - Притяжение звезд

– Почти три фунта [27] Около 1,36 кг. .

– Значит, около двадцати восьми недель, – с облегчением произнесла доктор Линн. – Недоношен.

Я поняла: она правильно поступила, решив не делать кесарева сечения.

Крошечное личико как звериная мордочка. Я заставила себя всмотреться получше и вдруг всхлипнула, мои глаза наполнились соленой влагой.

– Сестра Пауэр… Джулия… – ласково обратилась ко мне доктор.

Откуда ей известно мое имя, подумала я, давясь слезами.

– Прошу прощения, я…

– Все нормально.

– Он такой хорошенький, – сказала я сквозь рыдания.

– Хорошенький.

Я плакала по нему и его матери, лежавшей на фаянсовом столе, и по его четырем братьям и сестрам, умершим до него, и по семи сироткам и по их вдовцу-отцу. Сможет ли мистер Нунен вырастить их или детей отправят к бабушкам, дедушкам и тетушкам, в чужие семьи? И они разнесутся по ветру, как сухие листья? И попадут, так сказать, в дом , подобно Брайди Суини?

Я вытерла слезы, а доктор Линн принялась быстро возвращать внутренние органы на место.

Она медленно вложила младенца обратно в утробу матери. Я протянула ей коробок с тампонами из льняной пакли, она выудила три пригоршни тампонов и выложила ими брюшную полость, словно набивала подушку ватой, а потом поставила на место грудную клетку. Напоследок она натянула лоскуты кожи, плотно соединив края, как будто задергивала шторы на окне спальни. Я уже вдела нитку в иглу, и она принялась зашивать.

Закончив, доктор Линн коротко поблагодарила меня и ушла на ночной обход.

А я снова обмыла Айту Нунен и обрядила ее в свежую рубашку для погребения.

Выйдя за ворота больницы, я вдохнула полной грудью прохладный ночной воздух и ощутила давящую усталость.

Торопясь к трамвайной остановке, я застегивала пальто на все пуговицы и чуть было не угодила в глубокую яму. И подумала: обрадовалась бы я, ненароком сломав ногу и получив месяц вынужденного отпуска?

Пусть идут с миром, сказала я мысленно, как делала всегда в конце долгой изнуряющей смены. Обращаясь к Эйлин Дивайн, и Айте Нунен с ее неродившимся сыном, и к мертворожденному младенцу Делии Гарретт. И к скрытной Онор Уайт, перебирающей молитвенные четки, и к Мэри О’Рахилли, терзаемой родовыми схватками, которым не было видно конца. Я постаралась выбросить всех из головы, чтобы можно было спокойно поесть и заснуть, а завтрашним утром вновь к ним вернуться.

Три ближайших фонаря перегорели; я не сомневалась, что угольные стержни дуговых ламп были германского производства и заменить их было нечем. Дублин постепенно приходил в запустение, повсюду зияли следы разрухи. Неужели все уличные фонари так и будут гаснуть один за другим?

В небе я заметила тусклый месяц, повисший над церковным шпилем и укрывшийся за тучей. Мальчишка-газетчик с красными от долгих бессонных часов глазами сидел на тротуаре, положив перед собой шапку в надежде выклянчить у прохожих несколько монет, и распевал скрипучим сопрано песенку бунтовщиков:

– Нам суждено презреть опасность… [28] «Солдатская песня», ставшая в начале ХХ века гимном восставших ирландцев.

Я представила себе доктора Линн и ее товарищей, карабкающихся на крышу муниципалитета. Они презрели опасность – и чего ради? Мне было странно думать о враче, взявшем в руки оружие, кромсающем тела вместо того, чтобы их лечить.

Но тут меня посетила другая мысль: ведь на фронте врачи делали то же самое. Война – это же полная неразбериха!

Мимо прогрохотал грузовой трамвай с мешками картошки. За ним – трамвай со свиньями, испуганно хрюкавшими во тьме. Потом локомотив, тащивший несколько платформ с горами мусора. Я задержала дыхание, пока вонь не растаяла в ночном воздухе.

Газетчик повторил припев – боевой клич, звучавший в его детских устах наивно. Конечно, ему было начихать и на короля, и на свободу; он был готов петь те песни, которые нравились его покупателям. Уличные торговцы не могли быть младше одиннадцати лет, но этому пареньку на вид было скорее лет восемь. Интересно, куда он отправится ночевать, когда его рабочий день закончится? Я посетила на дому слишком многих своих бывших пациентов, чтобы не догадаться. Стены некогда крепких особняков были испещрены щелями; семьям теперь приходилось ютиться впятером на одном матрасе под крошащейся лепниной на потолке, с текущими водопроводными трубами. Многим дублинцам удалось сбежать в пригород, оставшиеся горожане самовольно заняли полуразрушенные дома в самом сердце столицы.