Владимир Мазурин - Дурные деньги

— То есть каждый делает, что хочет? — уточнил человек в зеленом плаще.

— В том-то и дело, что каждый! — Федор подался вперед, говорить и дышать ему стало легче. — Взять хоть меня. Вот я работаю на «Волжанке», пускаю ее, выключаю. Ты думаешь, кто-нибудь контролирует мою работу? Вот я тут не работал три дня…

Человек в зеленом плаще наклонил голову, как бы подтверждая: да, он об этом знает.

— И что-нибудь со мной было? Да ничего! Бригадира я послал подальше, он и умылся. Председатель тоже видел меня пьяным — и что же? Опять ничего. Сел в машину и укатил. Раньше, если провинишься, на работу не вышел, штрафовали: на пять трудодней, на два или на сколько там… И хоть на трудодни не причиталось ничего почти, все одно обидно было.

— Так что же, вернуться к прежнему, к штрафам?

— А попробуй-ка меня оштрафуй! Я живо-два тебе спину покажу.

— Уйдешь?

— Уйду! Могу и вообще с колхозом распрощаться. У меня теперь — не то, что раньше, — паспорт в кармане, возьму да и… уеду куда-нибудь.

— Куда, например?

— Да хоть куда! Люди теперь везде нужны. Многие у нас из деревни уехали — и ничего, живут…

— Но ведь ты всю жизнь прожил в деревне. И не в какой-нибудь, а в своей Ивановке. Неужели не пожалел бы ее?

— Может, и пожалел бы. Только и деревня теперь не та стала. Домов наполовину поубавилось, улицу всю трактора и машины разъездили. Когда грязь да слякоть — глаза бы на нее не глядели. И никому никакого дела нет! А все почему? Я об этом тоже думал и додумался. Раньше отцы и деды знали: деревню свою им придется детям и внукам передавать. Вот они и содержали ее в порядке, в красоте. А нам некому ее передавать. Дети наши отказались от нее, их теперь сюда калачом не заманишь. Вот и решил каждый про себя: на мой век хватит, а там хоть трава не расти… Я вот чего скажу тебе. — Федор подвинулся поближе к столу. — Будь рядом со мной сын или дочь, я бы поостерегался так пить. Поневоле себя спросил бы: а какой я пример своим детям показываю? Неужели я хочу, чтобы мой сын, глядя на отца, пьяницей вырос? Да ни один отец, если у него хоть что-то отцовское осталось, не захочет этого!

— Ну, хорошо. А почему бы сыну твоему не остаться при тебе? Где он работает?

— Шофером в мехколонне.

— Что же, там он больше зарабатывает, чем в колхозе?

— Не больше. Но жить с нами не будет.

— Почему?

— Молодая не хочет. Работать ей здесь негде. И потом, чтобы в деревне прожить, надо личное хозяйство завести — огород, скотину. А поди-ка заставь их этим заниматься! Им бы все готовенькое. Чтобы в восемь вставать, к девяти на работу, а в шесть дома быть. И чтобы платили как следует. Тут уж они промаха не дадут, нет.

— А сам-то ты почему не уехал из деревни?

— Мне на роду было написано: жить и умереть здесь!

— Мудрено ты объясняешься. А если ты от водки умрешь, тоже скажешь, что тебе на роду так было написано?

— Конечно. Каждый по-своему умирает.

— Что верно, то верно. Бывает, человек умирает от болезни — от сердца там или от рака. Однако болезни человек не выбирает. А вот пить или не пить ему — он выбирает сам…

— Пословица есть такая, — перебил Федор собеседника. — Пей вино умненько — и завтра дадут маленько. Может, где так и пьют, только не у нас. Возьми хоть бы нашу Ивановку. Кто у нас не пьет? Только Васька Тихомиров, ему врачи запретили. А раньше он хлестал — я тебе дам! — почище нас с тобой.

— Ну вот, — улыбнулся человек в зеленом плаще, — ты и меня в свою компанию принял. Может, ради такого случая нам распить бутылочку?

— А есть? — готовно встрепенулся Федор.

Человек в зеленом плаще громко рассмеялся, и смех у него был неприятный, каркающий.

— Для такого случая найдется.

Не успел Федор и глазом моргнуть, как на столе появилась бутылка, по обе стороны от нее — два граненых стакана и сбоку — тарелка с неизменными огурцами.

— Только я тебя должен предупредить, — сказал человек в зеленом плаще, поднимая над столом бутылку. — Если ты сейчас выпьешь, то никогда уже не сможешь бросить пить. Ни-ког-да! — повторил он раздельно. — Так что выбирай сам: пить тебе или не пить.

Федор взглянул на бутылку, тускло блеснувшую в умирающем вечернем свете, и вдруг почувствовал, что внутри у него — во рту, в гортани и даже в желудке — все пересохло от великой жажды.

— Ну? — горлышко бутылки, нацеленной на стакан, застыло на весу. Не было никаких сил противиться всеиссушающей жажде.

— Наливай!

Горлышко бутылки наклонилось еще больше, в стакан пульсирующей струей полилась прозрачная, как ключевая вода, жидкость.