Александр Проханов - Горящие сады

Когда тот внезапно умер и Волков сквозь слезы смотрел на его изумленное, с поднятыми бровями лицо, ему казалось, что изумление деда обращено на него: «Как ты мог не прийти к старику, на мой последний призыв? Ты, мой любимый внук!» И потом всю жизнь он будет вспоминать это укоризненное изумление в смерти.

«Нет, папа был неповторимый человек!» — Голос деда Михаила словно лучится, и он видит его охваченное сиянием отражение, белый перелив бороды.

«Хоть и неповторимый, — в разговор стариков вступает наконец и мать, насмешливо, но с почтением, с обычным своим сарказмом, не злым, а только снижающим степень царящего умиления, с этой легкой своей усмешечкой на милом тонконосом лице, — он сквозь стену угадывает это ее выражение, — как объясните, что при всей его доброте и духовной широте, как это он умудрился нажить состояние? Деньгу скопил, пускал в оборот, дом купил каменный, потом другой. Как это может, объясните мне, совмещаться в человеке с широкой душой? Ведь это же скопидомство!»

«Чего ж тут не понимать*то! — сердился дед Михаил. — Был, и все тут! От его денег знаешь сколько кругом народу кормилось? Когда он умер, толпа за гробом шла. Все чем*то были ему обязаны, все благодарны. У меня до сих пор где*то газета осталась с некрологом, с сообщением о небывалых похоронах».

«Есть газета? Так ты мне найди, передай, — уже без иронии просит мать. — Надо нам, я думаю, семейный архив собрать. Я все собираюсь вас расспросить о нашей родне, о пращурах. Хочу записать семейную хронику, чтобы Ванюше осталась».

Он знает, она уже пишет ее. Временами видит ее над толстой с золотым обрезом тетрадью, куда своим округлым бегущим неразборчивым почерком записывает главы о роде — свадьбы, смерти, сражения. И потом в ее бумагах он найдет эту муаровую тетрадь с меловыми листами, обрамленными тонкой золотой паутинкой, и станет сидеть вечерами над бегущими строчками, готовый целовать ту пустоту, где лежала ее рука.

К старости ее все раздражало, все казалось направленным против нее.

Перед очередной командировкой, перед тем как поехать в Африку, где в джунглях сибирские, поднаторевшие в Тюмени строители тянули нефтепровод, он явился на дачу: мать, жена и сын проводили в деревне душное, из ливней и трескучих гроз лето. Волков был настроен на мир, на прощальный, с самоваром и свежим вареньем стол, «патриархальный», как его называла мать. И опять, как часто случалось, из этой всеобщей торжественности, из внутренней готовности к празднику, вдруг из малости — то ли неверный его тон или жест, с готовностью подхваченный матерью, усиленный ею, обращенный моментально к нему и вновь отраженный, ввергнутый в жуткую, установившуюся, неподвластную им лавину, сокрушающую их, — вдруг возник этот распад, эта гибель.

Она лежала, билась в рыданиях. «Какое крушение… Сын… Потеряла… Зачем, зачем я жила?» И в эту булькающую невнятную речь он упал со своими слезами, своей жаркой сыновьей любовью.

Через день он улетел в Нигерию и больше уже не видел мать.

Но это потом, не теперь. В комнате, где он лежит, исцеленный, превращенный в зрение, слух, в этой комнате уже совершенно темно. Не видны ни лампа, укутанная материнским платком, ни рогатый ясень в окне. Но в соседней комнате свет, оранжево-теплый от матерчатого над столом абажура, накрывающего их, сидящих. Бабушка тянется ложкой к вазочке с вареньем, туда и обратно. Не донесла, уронила на скатерть розовую прозрачную кляксочку. Дед Николай с серебристым хохолком тут же ловко пальцем снимает вишневую капельку, слизывает с пальца. Дед Михаил жует, шевелит бородой, усами, готовится сказать что*то насмешливое то ли сестре, то ли брату. Насмешка уже готова, но булка еще не прожевана — он смеется одними глазами. Мать, молодая, еще окруженная ими, защищенная их жизнями, их любовями, накалывает щипчиками сахар.

Он всех их видит из своей темноты, из своего исцеления, из своей прозорливости, которая стеклянно расширяется, становясь все прозрачней и шире, наподобие сферы, превращается мгновенным ударом в миг ясновидения. Он вдруг прозревает то время, когда их уже больше не будет, они все умрут, а он сам, постаревший, одинокий, больной, будет лежать на какой*то железной кровати в какой*то чужой стороне и о них вспоминать: как они сидят сейчас за столом, озаренные оранжевым светом, — за окошком промозглый дождливый вечер, и страх, и звук жестяного унылого выстрела, — все это ему предстоит. Время кинулось молниеносно вперед, осуществилось на миг в том, другом, ему предстоящем вечере и вернулось обратно: оранжевая открытая дверь. Они сидят за столом, все еще здесь, все любимы…