Александр Проханов - Горящие сады

«Ну конечно, кто же еще! — Дед Михаил подсмеивается и над братом, и над Шмютке, и над той атакой, словно все это было шалостью, не связанной с главной, достойной человека задачей — осмыслением мира, философским обнаружением ясной, заложенной в историю и вселенную истины, чему он посвятил себя в юности, слушая курс в Гейдельберге у лучших профессоров. Но сейчас ему дороги их общие воспоминания, и он снисходительно замечает: — Как же, этот Шмютке, я помню».

«Представляешь, Настенька, прихожу в университет, ищу Михаила. Иду и наугад прохожего спрашиваю: «Не скажете ли, где здесь проживает русский студент?» И тот мне с места в карьер отвечает: «Гер Микаел? Аус Руслянд? Аус Ивановка? Вот здесь!» Прямо напротив его дома стою. Захожу к нему и что же вижу? На улице ясный день, солнце светит, а он, Михаил, шторы опустил, свечи зажег и при свечах читает! Это он себя специально настраивал на чтение Канта. Фауста из себя изображал».

И дед Николай смеется счастливо, молодо, широко прохаживается по комнате, и видно, как бодро поднялся и вздрагивает хохолок на его седой голове.

Позднее все детство и юность пройдут под влиянием этого нервного, доброго, благородного старика, блестящего дилетанта, одаренного щедро природой, ни в чем не достигшего совершенства. Чадолюбец и семьянин, обожающий детей и домашний очаг, он неудачно женился, в доме его всегда был сквозняк, он остался бездетным. В химии отличный экспериментатор, носившийся с созданием фундаментальной теории, он основал лабораторию топлива и смазочных веществ, но не продвинулся далее серии оригинальных опытов. В живописи был знаком и дружен с художниками «Мира искусств», держал свой салон, сам рисовал: его ало-зеленые и жемчужные девы, кони, беседки долго пылились за шкафами родни, висели на дачах у родственников, коробясь и погибая от сырости. Но главным его даром была общительность. Страстный и нервный нрав кидал его навстречу людям — ссорам, дружбам, любовям. Всегда он был в центре кружка, всегда к нему шли и тянулись люди. Он всем раздавал, всех одаривал. И этот нрав не изменили ни обе войны, ни ссылка, ни тяготы страшных, выпавших на долю его поколения лет. Он, Волков, достался ему мальчишкой, не знавшим отца. Дед был для него, возросшего среди женщин, олицетворением мужских черт, привлекательных, пленительных, которым хотелось подражать. Когда он вырос и стал интересен деду Николаю иначе, начались их серьезные встречи и собеседования. Он любил забегать к деду на Страстной бульвар в огромный дом с ухающим старым лифтом, и, сидя в просторном неудобном кресле среди множества картин, икон, фарфоровых ламп и статуэток — подарков друзей-мирискусников, они обсуждали темы политики и культуры, вернисажи московских художников, книги, а также темы его молодой, ищущей самоопределения жизни.

Когда дед Николай состарился, одряхлел, утратил подвижность и возможность быть на миру, он, напротив, пустился в бесконечные странствия, являлся к нему еще полный самолетных гулов, мокрых запахов целинной пшеницы, можжевеловых ветров нефтяного Приобья, звона и грохота военных маневров. Дед Николай встречал его жадно и радостно. Требовал рассказов, зажигался, возмущался, судил. Но и восхищался, извлекал из его отчетов пищу для стариковских размышлений о современной России, государстве, народе, сквозь свой прирожденный скепсис, горчайший жизненный опыт находил утверждающую силу и истину. Но постепенно, так складывалась жизнь, все реже становились посещения на Страстном. Дед Николай тайно обижался, упрекал, зазывал, он приходил, видя его дряхление, угасание, распад его острого живого ума.

Это было в марте, в мокрый, сырой, заваливший Москву снегопад. Волков только что вернулся с границы. Еще жили в нем автоматные трески, бои на льду, копотная колея по белому снегу, оканчивающаяся грудой дымногорящей чадной брони, и убитый китаец с кровавой сосулькой в волосах и пластмассовой красной звездой на шапке, и кумачовые гробы, из которых белые промороженные лица пограничников смотрели в бледное дальневосточное небо. Он все это должен был описать в своих репортажах и очерках. Газета ждала и требовала. Ночные дежурства над полосой. Он все собирался забежать к деду Николаю, поделиться, показать оброненную китайскую с шапки звезду. Дед Николай звонил, не заставал, передавал жене, собирался что*то сказать, что*то важное. Помнится, он, Волков, пробегал по Страстному, сквозь снежные летучие метины смотрел на его подъезд: зайти — не зайти. Нет, после, немного после. Пробежал мимо, гонимый заботами. А наутро, еще в темноте, — ранний телефонный звонок. Звонила мама: дед Николай умер ночью, скоропостижно, от разрыва сердца. И потом, глядя на огромный, дощатый с блестевшим гвоздем гроб, на каменное длинное тело, на отставший седой хохолок, не плакал, а испытывал боль изумления и раскаяния. Все думал: что же такое он собирался ему сообщить? О чем столь важном стремился перед смертью поведать? Так и придется теперь жизнь доживать, не узнав, что хотели сказать ему эти сомкнутые, такие знакомые губы, столько раз целовавшие его детский лоб…