Александр Проханов - Горящие сады

— К нам! Эскадрилья! Летать! Хорошо! — сказал командир, делая пикирующий жест ладонью. — Много летать, стрелять!

— Приду, очень скоро. И именно в ваш экипаж. — Волков бодро, энергично ответил, но, как только вышел на воздух, в мокрые сумерки с блестящей лужей, отражавшей дождь и фонарь, вновь ощутил тоску, одиночество, слабость. Часовой при его появлении взял «на караул», звякнул прибитыми к бутсам нашлепками.

В комнате для приезжих его встретил Мартынов, широкий, светлоусый, в спортивном костюме. Его мокрое обмундирование сушилось в углу. Взгромоздившись на стул, он прилаживал к лампе самодельный, вырезанный из картона абажур.

— Человеку уют нужен! А то как же! Где мы — там и дом. Где дом, там и уют, — гудел он сверху, радуясь появлению Волкова. Тот устало стягивал пальто, вяло усаживался на кровать, передергивая плечами. — Что, измотались? Хоть ужинали?

— Все хорошо. Жаль, чай был холодный, — пожаловался Волков, снова тронутый чуткостью другого, испытывая неловкость оттого, что вызвал ее.

— Это мы мигом исправим! У нас да чтоб чаю не было! — Он ловко спрыгнул, достал из тумбочки кипятильник, стакан. Зарядил стакан водой, все ловко, быстро, каждым жестом выражая радушие. — Тут не дай бог простудиться. Самое что ни на есть время гнилое.

Волков сбрасывал промокшие башмаки, с нетерпением поглядывал на одетый пузырьками стакан.

— И носки, носки снимайте! — командовал Мартынов. — Вот эти наденьте! — Он вынул из чемодана толстые домашние носки, перебросил их Волкову. Тот, не благодаря, не отказываясь, с наслаждением натянул их на холодные ноги, ощутил таящееся в мягкой шерсти тепло. — И еще вот это вдобавок! — Развинчивал алюминиевую фляжку, наливал в пустой стакан зеленоватый настой: — Это эликсир долголетия!

Волков послушно и торопливо, доверяясь во всем Мартынову, выпил и, ахнув, сидел с открытым обожженным ртом, чувствуя в себе огненную струю, шибанувшую спиртом и травами. Мартынов заваривал чай, подносил черный, клубящийся стакан.

— Бойцы не должны болеть! Бойцы должны быть в строю! — похохатывал он, и Волков был рад этому грубовато-ласковому похохатыванию, отдавал себя в полную власть Мартынова. — А теперь ложитесь и потейте. Вот так! — И он накрыл его поверх одеяла шинелью. — Здесь денька два поживем. Я вас на ноги поставлю, в лучшем виде. А там снова в путь-дорожку, стадо свое погонять. Поведем его к Кандагару.

Этот сильный и нежный взмах, твердо-легкие удары ладоней, подвертывающие шинель под ногу, и собственная разгоравшаяся немощь внезапно вернули Волкову давнишнее, острое ощущение детства. Будто он лежит на просторной материнской кровати с гнутыми деревянными спинками, откуда вся комната, знакомая до последнего штриха и подтека, обретает иной объем, иной неожиданный смысл, доступный только в самом начале болезни, до главного жара и бреда, в том накалявшемся поминутно свечении, где их старый ореховый шкаф начинает бесшумно звенеть своими сучками, волокнами, а золоченые корешки книг обретают сходство с угрюмыми лицами, с теми, кто их написал. Тяжелый, в свинцовой оплетке фонарь, собранный из цветного стекла, открывает в себе бегущего медведя с рубиновой свирепой башкой, изумрудным гневным загривком, косолапыми золотистыми лапами. Бабушка, огорченная болезнью внука, но и вся окрыленная желанием исцелять и спасать, вдохновленная своей решимостью, властно кутает его в одеяло, песет горячую чашку чая, ломтик лимона, блюдечко с малиновым вареньем. И в нем — такая благодарность, любовь к седой голове, ныне исчезнувшей, к исчезнувшему несуществующему фонарю, к рубиновому медведю, вдруг привидевшемуся здесь, в афганской казарме, среди дождя и озноба. Сотрясение всего существа в усилии совместить два разбегающихся со скоростью света времени. Невозможность. Слабость. Озноб.

Мартынов выключил свет и сразу заснул. А Волков лежал, и сквозь жар и слабость из темноты проступал знакомый многогранный образ их исчезнувшей комнаты, светился сучками и волокнами ореховый шкаф, мерцали золотом чопорные корешки французских романов, в граненом фонаре, наклонив рубиновую голову, бежал разноцветный медведь.

Он болел, но болезнь уже отступала, схлынула вместе с жарким ангинно-красным бредом, излетавшим всю ночь из настольной лампы, обмотанной материнским платком. Болезнь отхлынула, оставив по себе светящееся пустое пространство в душе, ожидающее нового, счастливого, неведомого наполнения. За окном сквозь желтизну рогатого ясеня прозрачный синий мартовский день с воробьиными криками, угольно-влажными перелетами галок, облупленной, в медовых остатках извести, красных кирпичных метинах церковью. Все это парило, струилось над ним и в нем, посланное ему на смену страдания в продолжение жизни. И такая благодарность, любовь ко всему, что его окружает, радуется его исцелению.