Александр Проханов - Горящие сады

Теперь, сидя в Хараре, в ботаническом саду, под африканским деревом, отделявшим его от недалекого шоссе, где мчались лакированные «кадиллаки», «пежо», «ситроены», он видел свою избу, ее знакомое, корабельное, родное обличие. Наделял своей любовью и болью вымышленного, несуществующего героя. Оживлял, шел его путями. Был готов разделить его участь.

Он сидел на скамье под деревом, глядя на плотные колючие заросли, и тревога его вернулась, усиливалась. Оттуда, из сплетения веток, овевали его упругие ветерки. Кто*то слал ему невнятную весть, кто*то живой и реальный, принявший вид терновых зарослей. Он хотел разгадать эту весть — и в то же время не хотел и боялся. Желал продлить свое неведение, свое пребывание среди дорогих и желанных образов.

Старался возродить в себе картины родной природы, но они не возвращались. Тревога, коснувшись, охватила его, медленно пробиралась в самую его сердцевину. И там копилась. Он наполнялся этим больным предчувствием, готовым превратиться в тоску. Пытался еще спастись, за что*то еще ухватиться, что*то отдалить и отсрочить.

Видение Кремля, посетившее его несколько дней назад на пляже в предместье Мапуту. И почти телесная, из любви и раскаяния, встреча с матерью в тот ливень и гром. Шепоты, разговоры с женой, подсевшей к нему в машину в Матола, когда он отпустил Марию и в кроне дерева зеленел и светился фонарь. И дети, милые, драгоценные, повторявшие для него свое снежное игрище, когда лежал без сна в Шай-Шае в крохотном номере, поджидая Соломау, и наутро началось их рысканье по лесам, поиск и взрыв самолета. И друзья, чьи незабытые лица он вызвал из прошлого, и друзья явились и встали с ним рядом в военной колонне, и он шел, говорил и не мог наговориться с ними. И теперь вот бревенчатый дом, где протекли счастливые, полные мира дни, он почему*то тоже возник, проскрипел своим ветхим срубом.

И вдруг истина, простая и ясная, открылась ему. Все эти недели, включенный в борьбу, тратя последние силы, видя кровь и насилие, погружаясь в них одной своей сутью, он другой, заповедной, успевал приводить в порядок свои потаенные, не видимые миру ценности. Словно с ними прощался, укладывал их одну за другой в тихий ларь, совсем как в тот, что стоял когда*то в их доме на Тихвинском, принадлежавший еще прабабушке, с музыкальным замком, и он в детстве все порывался туда заглянуть. Туда, в этот ларь, опускал он теперь свое богатство, словно оставлял кому*то. И этот труд позади, ларь его полон, и дом его прибран, и сам он в белой рубахе.

Это чувство белой рубахи посетило его, сначала торжественно, потом очень быстро превратилось в боль и смятение. Он был не готов. Хотел туда, к своим милым, налюбоваться, наглядеться на них. Тронуть белую шею жены с ее любимыми гранатовыми бусами. Пройтись по лесной дороге, обжигаясь о сырую крапиву, гоня перед собой неумелого, перепархивающего птенца. Заплыть на середину озера под тихое облако, и увидеть вдали не лодку, а стеклянную вспышку весла, и знать — там плывут его дети.

Он просил у кого*то отсрочки, просил еще подождать. Просил, чтоб его миновали эти плотные, безгласные, веющие из кустов дуновения.

Очнулся. Мимо шел человек, деловитый, в белой шляпе, вел на поводке борзую. Прошел, не взглянув на Боброва. А собака обернулась на него узкой, чуткой, взволнованно-страстной мордой. Пора было возвращаться на виллу…

И все это показалось наваждением, блажью, когда сидели в гостях у профессора Бильгофа. Женщины на веранде рассматривали вязанье — рукоделье жены профессора. Мужчины — в обширной уютной библиотеке хозяина, с золотым тиснением корешков, с нарядным блеском суперов, с огромным слоновым бивнем, изрезанным бесчисленными ликами, с черными большеглазыми масками. Бобров держал у губ тяжелый стакан с прозрачной головкой льда, вдыхал крепкий дух виски. Внимательно следил за румяным, гибко-спортивным профессором, оценивал, коллекционировал его отзывы и суждения.

— Я успел лишь заглянуть в красочную книгу, которую вы мне подарили, мистер Бобров, — говорил профессор, гостеприимно улыбаясь, всем видом показывая, как он рад, дорожит гостями. — Я взял ее с собой на прогулку. Успел перелистать. Как бы мне хотелось посмотреть ваши фильмы на экране. Я думаю, это вовсе не невозможно! Не сомневаюсь, они будут иметь успех. Доказательство тому у меня уже нет вашей книги! Один мой знакомый увидел ее у меня и просто вымолил дать ему на один только день. Обещал привезти сегодня же. Он, этот знакомый, только что приехал из Южно-Африканской Республики с кратким визитом в Хараре. Он должен вот-вот быть.