Александр Проханов - Горящие сады

Его ложе, его рабочее место было под крышей, откуда извлек столетний хлам старика, поставил дощатый стол, дощатый топчан и работал до темноты, дожидаясь, когда улягутся мать и бабушка и жена, отзвякав посудой, крадучись, осторожно позванивая лестницей, заберется к нему. Прошелестит босиком, большая, белая, и ляжет рядом с ним на топчан. Сохнет над ними пучок зверобоя, колотится о стекло ночной мотылек, и мгновенный, озаряющий бенгальский свет, в котором ее лицо дрожит на полосатой подушке, трепещет с плотно закрытыми голубоватыми веками, алые приоткрытые губы, черная, горячая косма волос. Она уходила, слабо белея, исчезая в звяканье лестницы, а он оставался один, в сладком бессилии, переходящем в сон. И последняя перед забытьем мысль: сколько в этой избе до него было бед, ликований, любовных утех и рождений младенцев, сколько стояло гробов, сколько солдатских проводов и свадеб прошумело вокруг. И вся толпа голосящих безвестных, неведомых ему, живших здесь до него, входила в его сновидения.

То лето, когда в избу приехал его друг-футуролог, чем*то огорченный, усталый, измученный чередой неудач. И он, хозяин, улавливал сердцем его смятение, окружал друга нежным бережением и любовью. Повесили на чердаке подрамники со схемами грядущего урбанизированного рая, где небоскребы и фабрики уживались с лугами и чистыми реками. Нарисованные кистью другого их друга, художника, двигались лоси, летели птицы. Весь чердак запестрел футурологическими чертежами и схемами. Они сидели за бутылкой сухого вина. Пахло дымом — жена в красном сарафане разводила на траве самовар. Говорили, спорили о будущей картине мира, о судьбе человечества, и ласточка вдруг влетела сквозь открытое оконце, стала носиться, чирикая, под кровлей. Села на стропило, с малиновым чутким зобком, сладко верещала. И друг замер, лицо его, обращенное к ласточке, стало нежно-беспомощным.

Готовились наутро смотреть затмение солнца, дружно, всей семьей, коптили стекляшки, готовились рано подняться. Но на рассвете из троих детей проснулся младший, Андрюшенька. Поднял и мать, и его, отца, повел наблюдать затмение. Стояли втроем на росистом, красном от зари, от цветущего клевера лугу, вглядывались в багровые тучи, ждали солнца. Рядом паслись два коня, черный и белый. И было на этой ветреной багровой заре тревожно. Было больно смотреть на бледное, невыспавшееся сыновье лицо, на его тонкую шею, на хрупкие пальцы, сжимавшие закопченное стеклышко. Встало солнце, неяркое, с червоточиной, с темной раковиной. Ветер, летящий от зари, казался красным, жгуче-холодным. Жена поддалась всеобщей, царящей в природе тревоге, сулившей беду, пугавшей древним испугом. И он сам, глядя на сына, молчаливого, неотрывно наблюдавшего полупогасшее солнце, думал: что ждет впереди эту родную драгоценную жизнь, эти луга и деревни? Какое нашествие сулит им затмение?

Тот месяц, когда бабушка вдруг быстро пошла на убыль. То сидела целыми днями в своем парусиновом кресле в тени шиповника, дремала, и он подходил к ней близко, неслышно, смотрел, как бегут по ней прозрачные тени березы, ползает по халату красная божья коровка. Вглядывался в дремотное безжизненное лицо, такое дорогое, когда*то живое, сверкающее, готовое спасать, вдохновлять. Что*то в ней вдруг надломилось. Кончилась ее дремота, и какие*то силы, цепкие, упорные, страшные, потащили ее во тьму. Она просыпалась ночами в безумном ужасе. Начинала метаться, кричать. Все сбегались к ней, в ее маленькую, за печкой, комнатку. Она не узнавала их, пугалась больше. Ее немощное хрупкое тело наливалось энергией, пружинно отбрасывающей их, желающих ей помочь. Она выкрикивала что*то невнятное. Глаза были выпучены, видели какое*то налетевшее на нее сонмище. Вся ее жизнь, наполненная пожарами, разрушением родового гнезда, потерей любимых и близких, нашествиями, бегствами, непрерывными страхами, вся ее жизнь вновь всколыхнулась в ней, терзала и жгла. У них, у ее близких, уже не было сил. Они не спали ни днем ни ночью, караулили ее приступы. И уже внутренне от нее отступались, не признаваясь друг другу, отдавали ее во власть явившихся взять ее сил. Над избой, над деревней шли тяжелые ливни и грозы. Он уходил под ветреное низкое небо, в котором, как бабушкин бред, летели косматые тучи и полыхали молнии. Вспышка ударила в церковь, зажгла деревянный купол. Стоя на бугре, он смотрел через озеро на темную церковь, на ее горящую сквозную главу, осыпавшую искры. Связывал это знамение с бабушкой. Не шел к ней, знал, что там все кончается. Кончена жизнь самого дорогого для него человека. Глава, накренившись, медленно, меняя свою округлую форму, складываясь и сминаясь в ком красного пламени, рухнула, осыпалась вдоль стены и чадно погасла. Стояла в дожде безглавая церковь. Лицо его было в слезах.