Александр Проханов - Горящие сады

Бобров непринужденно вел разговор, стараясь запомнить убранство гостиной, манеры и жесты хозяина. И Бильгоф, словно чувствуя это, немного позировал, давал себя наблюдать, мгновенно откликался, охотно следовал наво дящим вопросам. Был откровенен и прост.

— Конечно, — говорил он, — программа нового президента, провозгласившего единое общество, заслуживает всяческого признания. Черно-белый компромисс должен обеспечить Зимбабве стабильность и процветание, уберечь страну от нежелательных социально-экономических издержек, наблюдаемых нами в бывших португальских колониях Однако этот общенациональный, черно-белый, как я сказал, компромисс возможен не раньше, чем будут достигнуты свои отдельные компромиссы в белом и черном стане. Эти фрак ции, уверяю вас, сами по себе далеко не едины. В них существуют свои конфликты, и ведущие политики обеих расо вых групп, согласившись с общенациональной идеей единства, решают сейчас, и весьма мучительно, внутрирасовые проблемы.

Он анализировал общество, называл имена и тенденции, оттенки и склонности отдельных группировок и сил. И Бобров, вновь облекаясь в личину героя, дорожил этой открывшейся ему возможностью рассматривать политический срез, сделанный точно и умно, стремился запомнить лексику, сам дух, сам темп разговора.

— Вас интересует экономический аспект? Да, действительно, стал быстро развиваться черный бизнес. Политическая власть обеспечила и открыла доступ черному бизнесу. И это не может не внушать опасений белым коммерсантам. Но пока что, уверяю вас, это не более чем опасения. Если не последует крупных экспроприацией, а они, по-видимому, не последуют, два эти бизнеса могут сосуществовать и кооперироваться. Экспорт мяса по-прежнему затруднен, и наши фермеры ищут рынок и готовы искать его где угодно, даже в СССР, если бы для этого нашелся рефрижераторный флот и готовность к контрактам. Повторяю: наша экономика относительно здорова и на ее основе возможен стабильный политический процесс.

Бобров сыграл свою роль, роль африканиста, чуткого аналитика, стремящегося понять, в какой степени оценки и прогнозы профессора окрашены его личными симпатиями и пристрастиями. Тонко отделял этот местный, региональный анализ от общих, характерных для континента тенденций. И при этом наслаждался интеллектом и лексикой собеседника, свободно владеющего материалом.

— Двурасовая армия неизбежна. Она — уже факт, — продолжал Бильгоф. — Белые контингенты распущены, повстанцы сдали оружие, и на их основе формируются смешанные бригады. Но, во-первых, есть психологическое отчуждение: недавним противникам, стрелявшим друг в друга, трудно ужиться в одной казарме, повиноваться приказам вчерашних неприятелей. И второй аспект — политический. Добившейся внутреннего мира стране больше не нужна крупная армия, и надо решить, куда направить многочисленные контингенты черных повстанцев, привыкших воевать и требующих прямого участия в новой структуре общества.

— Дорогой профессор, — Бобров кивал, принимая его суждения, но и мягко им возражая с позиций того, кем он был, с позиций героя-африканиста. — Все это выглядит весьма убедительно, если рассматривать Зимбабве как автономно существующий организм. Но согласитесь, эта автономия весьма условна. Зимбабве — часть динамичной и весьма неустойчивой композиции на африканском юге. Насколько спокойно наблюдают за вашими переменами в ЮАР? Не наступит ли такая фаза, когда в Претории сочтут необходимым вмешаться, не наступила ли она, эта фаза?

За окном у ограды прозвучал сигнал автомобиля. Бильгоф, приготовив, но прервав ответ, повернулся на звук:

— Это, должно быть, он!

Раздался вкрадчивый шорох гравия. Глазированная тень машины мелькнула в саду. И через минуту на пороге возник человек в белоснежной рубахе и брюках, очень белых в контрасте со смуглым лицом и руками. И едва он возник, еще не ступив в область света, Бобров, почти не изумившись, связывая с его появлением недавний, пережитый в ботаническом саду абсурд и теперешний разговор с профессором, и подсознательные все эти недели, где бы он ни был, размышления о нем, и нечто еще, что действовало сообразно с таинственной, знакомой ему, художнику, логикой, стягивающей их всех в задуманный, осуществляемый самой жизнью сюжет, — Бобров узнавал в нем Маквиллена, инженера по локомотивам, с кем встречался в отеле «Полана», вел сложные, из умолчаний и полунамеков беседы, где каждый играл на себя. Теперь инженер стоял на пороге, дружелюбный, светский, держал в руках книгу, где на супере вместе с аннотацией темнела фотография Боброва, и хозяин их всех знакомил.