Оксана Васякина - Рана

Я летела и знала, что где-то там, в грузовом отсеке спит собака, а рядом лежит сумка с маминой урной. Достаточно ли бережно с ней обошлись сотрудники карго? Не забросили ли в кучу сумок? Не помялась ли мамина урна? А что, если от перепада давления в ней лопнет припаянная жестяная крышка с порядковым номером кремации? Весь отсек будет в мамином прахе. Что мне делать тогда? Что тогда будут делать люди, работающие в «Аэрофлоте»?

Есть вещи, которые можно возобновить, вернуть, но есть вещи, которые единичны. Нет нигде больше урны с маминым прахом, и, что самое ужасное, – нет нигде больше мамы и эта урна – единственный ее след и остаток. Что будет, если я лишусь и его? Спустя полгода из-за халатности сотрудников «Аэрофлота» в багажном отсеке погибли несколько кошек. Их просто задавило остальным багажом. Что чувствовали хозяева этих животных?

Я летела и смотрела перед собой. Я представляла, как собака просыпается от того, что что-то щекочет ей нос, и это мамин прах. Собака чихает. Через минуту всё в отсеке – и горный велосипед, и контрабас, и все остальное – будет покрыто бело-серой пыльцой, оставшейся от тела моей матери. Заболела челюсть, и я поймала себя на том, что все это время скриплю зубами. Я была напряжена от страха.

Вечерний полет из Москвы в Новосибирск заканчивается тем, что ты разбитая прилетаешь на рассвете. В Новосибирске было около пяти утра, уже светало, голова болела и хотелось спать. Я выскочила из самолета и побежала к приемнику багажа. На ленте одна за другой появлялись сумки – черная спортивная, огромный тканевый чемодан, маленький чемоданчик с розовым пони и радугой, клетчатая китайская сумка… Я не понимала, где происходит прием негабаритного багажа. Паника душила меня, мой взгляд метался по холлу, и я не могла найти ни одного сотрудника аэропорта. На двадцатой минуте выдачи показалась серая переноска, она, подрагивая, ехала по ленте. Собака в ней по-прежнему спала. Или была уже мертва, потому что ее сердце разорвалось после долгого лая и паники. К ленте подошел мужчина и, поймав переноску, за ручку, рывком снял ее с ленты. Он раскрыл переноску и достал из нее крохотную болонку. Я на секунду забыла о маме. Ее сопровождала не царственная псина с большим телом и ровным дыханием, а тихая встревоженная болонка кремового цвета. Болонка все еще спала, мужчина передал животное своей спутнице, быстро разобрал переноску и склеил ее детали скотчем.

Наконец на ленте появилась морковная сумка. Сумка ехала в перевернутом состоянии, за ней волочился рукав моей зеленой льняной рубашки. Это значило, что сумку трясли, кидали, в пути молния разошлась. Я схватила ее и дрожащими руками открыла молнию до конца. В сумке все было перевернуто – мои трусы, носки, джинсы лежали вперемешку с зубной пастой и книгами, а ящик с маминым прахом открылся. Мне стало холодно и больно, я потянула руку и приоткрыла крышку ящика. Урна была на месте, ее спасло то, что ящик был великоват, поэтому я обложила урну вещами, чтобы не болталась и не стучала о дерево. Но на крышке я заметила небольшую вмятину. Я подняла крышку. В урне лежала капсула, завернутая в небольшой хлопковый чехол, я предвидела тряску и небрежное обращение, поэтому укутала капсулу в мешок. Все было в порядке. Капсула не вскрылась и не треснула, не лопнула. Она тихо лежала в урне.

Прощание – это всегда медленная и пустая процедура. Когда хоронили отца, все было очень долго и муторно. Сначала все вошли в зал прощания при морге и бродили вокруг гроба. Потом пришел ленивый поп, из-под рясы которого торчали серые с металлическим отливом костюмные брюки. У попа с собой был секундомер, он отмерял по нему время молитвы и ритм ритуала. Поп подошел к отцовскому телу и деловито, с хрустом, согнул мертвые руки, чтобы вставить в них свечу. Читая молитву, он все посматривал на секундомер одним хитрым глазом, а я рассматривала сначала попа, потом старый обшарпанный сервант, в котором стопками лежали папки с бумагами. У серванта, прямо на полу, стоял большой закрытый гроб баклажанного цвета. Интересно, думала я, есть ли там покойник. Служительница морга сказала, что мы купили двойное время, поэтому можем провести в зале прощания целый час. Вот все и бродили, прощались, переговаривались. Подходили и трогали плечо и руку бабки, матери отца. Та выла и стонала. Когда поп завершил свое дело, он так же с хрустом разогнул отцовские руки, собрал из гроба свои рабочие предметы – крестики, свечки, с рук отца он снял картонную иконку и принес ее бабке. Он сказал, что эту иконку нужно хранить. Бабка на следующее утро передала мне иконку, на ней была Богородица с младенцем Иисусом. Иконку я потом вложила в паспорт, а из паспорта переложила в какую-то из книг. К тому времени она поистрепалась и погнулась, а однажды я даже постирала ее, потому что она выпала из паспорта в карман джинсов.