Оксана Васякина - Рана

Эдуард провел меня к материнскому гробу и бодро сказал, что раньше начнем и раньше закончим. Я кивнула и пошутила, что торопиться нам теперь некуда. Он одобрительно хмыкнул. Эдуард снял крышку гроба, я обратила внимание, что он использовал специальные многоразовые защелки, которые работали по принципу домкрата, он снял их с верхней и нижней стороны гроба и положил в карман своего мундира. Затем он демонстративно развязал мамины руки и ноги, пожаловавшись на то, что родственники часто не верят бригаде. Крышку гроба он поставил у окна. И попросил позвать его, когда мы закончим.

Я позвала Андрея, двух маминых подруг и Сергея Михайловича. Они вошли и встали поодаль. Мужчины сняли шапки, Андрей встал на колени у маминой головы и, обняв ее аккуратно за щеку, прислонился к ней лбом и заплакал. Я стояла и ждала. Когда все попрощались, я позвала Эдуарда, тот вошел и сказал, что сейчас они с бригадой закроют гроб и понесут его к машине, а мы, родственники, должны пойти за ними и проводить усопшую. Он достал из кармана звякнувшие защелки, ловко приладил их к крышке гроба и позвал коллег. Мужчины легко подхватили светлый гроб и понесли к выходу, мы пошли за ними. Катафалк стоял в пяти метрах от входа. Мужчины торопливо поставили гроб на рельсы катафалка и расселись по бокам. Эдуард зашел в машину последним и обратился ко мне. Когда я подняла голову, в руках у него я увидела большой серебристый пакет-холодильник, он потрясал им так, как будто хвастал шикарным уловом или жирным шашлыком на пикнике. Я вопросительно посмотрела на него. Он тихо, но отчетливо проговорил, что это внутренние органы, их они тоже взяли. Я кивнула Эдуарду, он вышел из пассажирского отсека и сел рядом с водителем. Мужчины закрыли двери, и машина сначала медленно покатилась в горку к выезду из двора морга, а затем дала газ и скрылась.

Такие проводы. И от них было пусто.

Но больше всего меня волновали органы. Как они поступят с ними? Неужели вывалят на белоснежное шелковое покрывало? Или это специальная сумка для сжигания, и ее они положат в ноги? Мне стало не по себе от всего.

Я сказала Андрею, что он сделал все, что мог сделать любящий человек – он был рядом с умирающей женщиной.

Мертвая, больная, беспомощная мать не похожа на сильную, страшную и молодую мать. Два эти образа долго не уживались в моей голове. Я хоронила легкое тело без жизни, измучившееся, старое, мертвое. Но внутри меня мать по-прежнему была страшной тяжелой фигурой. Во снах я видела ее молодой. Она была в пространстве сна так близко, и я испытывала волнение. Но ее близость была и мукой, потому что в моих снах она никогда не смотрела на меня, а смотрела куда-то над моим плечом, словно там, в другом месте, было что-то теплое и важное. Во сне я часто кричала на мать, хватала ее за грудки и трясла, а потом падала от бессилия и просыпалась в слезах. Мать не слышала меня и не смотрела на меня. В одном из последних снов в дом пришло ее мертвое черное тело. Оно было как мощи, облаченные в драгоценные золотые одежды. Оно было почему-то очень высокое, выше меня на три головы. Еще оно было слепое. Я рассматривала это черное тело и знала, что это моя мать. Слепое тело проплыло в своем убранстве мимо меня и исчезло в окне.

Образ тяжелой матери не дает мне покоя. Тяжелая мать – это первопричина творческого импульса и письма. Мать – причина и тело языка, так я понимаю ее. Умирающая слабая мать страшна потому, что близка к смерти и проживает свое умирание. Мертвая тяжелая мать еще тяжелее и страшнее, она поселяется внутри тебя темным местом и ждет твоего письма. Смерть ее невозможна.

Письмо о письме всегда было для меня непонятно, непроницаемо. Я не знала, как свести одно с другим, и не знала, как могу применить на практике то, что пишу сама и читаю у других. Сложно найти «энергию сведения» в зазоре между этими практиками, свести их или наложить одно на другое. Но я верю, что где-то она все же есть, как есть метафоры и пограничные жанры, которые работают именно на стыке теории и практики. Я полагаю, что искать их нужно, может быть, и не в письме вовсе. Но, например, в искусстве и мифе.

Меня давно занимает сравнение пишущего сообщества с коллективом ткачих. Ткачихи трудятся во внеиерархичном коллективе, они ткут полотно текста и культуры. А разность поэтик и есть тот самый пестрый неподражаемый узор полотна. Стоит вспомнить древних римлян, которые называли текст тканью, или «плетение словес» из истории славянской литературы. Но кто такая ткачиха и действительно ли она не одна в своем труде? Здесь сразу всплывает миф об Арахне, которая состязалась в мастерстве с Афиной, покровительницей военного искусства и ремесел. Связь войны и ремесел интересна сама по себе, ведь сюда входит не только производство оружия, но и такие мирные занятия, как гончарное искусство и, конечно, ткачество (мастера украшали свои изделия изображениями военных подвигов богов и людей). Значит ли это, что любое ремесло подчинено Афине, что оно неотделимо от войны и насилия? Похоже, что да.