Клод Луи-Комбе - Пробел

Итак, в ту пору я завалил себя чтением, копил заметки, разрабатывал планы. Один текст звал себе в помощь десятки, сотни других. Я читал очертя голову, взахлеб, будто речь шла о том, чтобы овладеть целой бездной. Я утратил небесполезное чувство отличия дня от ночи. Подчас, на вершине интеллектуального восторга, позволявшего прозревать в совершенно юношеском свете самые темные истины слов, я прямо на месте впадал в отупение дремоты без ритмов и образов. Непременно выдавались и долгие минуты, когда, полностью погрузившись в чужую речь, в мысль вне моей мысли, я удерживал в забвении ту завязь тревоги, отчаяния и безумия, что пестовала позади меня свое небытие. Я был настолько населен сей разноязыкой ордой больших и малых текстов, одержим безбрежностью словарей и грамматик, изнурен преизбытком слов, что, переставая в чудесные мгновения затишья ощущать наполненность своей персоны в строгом пространстве моего обиталища, мог поверить — и всеми силами цеплялся за эту мысль, — что ускользнул от того, что затевается у меня за спиной, не принадлежу более к нарождающемуся кругу пустоты, что надо мной более не властен рок обесцвечивания и развеществления мира, а напротив, место мне в королевстве фраз, в вечности духа — так что происходящее позади не могло подействовать на меня, если суженого, то книгам, — достаточное бессмертие для того, кто согласен на относительное и видит в прозе питательную и безопасную почву для постепенного исчезновения. Писать в лоне чтения было не просто занятием, но способом постоянной победы над духом распада.

Тут я вспомнил о своем рисунке, к которому, хоть и рисовал крайне редко, с чрезвычайной серьезностью прикипел, когда мне было лет шестнадцать. На нем была изображена тень бегущего персонажа (мужская? женская?), которую преследовала другая, точно такая же. И в качестве названия сей сцены я тогда надписал:

ОПАСНОСТЬ ПОДСТЕРЕГАЕТ НАС ПОЗАДИ

Размышляя как-то вечером об этом рисунке, и мысленно представив его с достаточной четкостью, я подумал, что могло означать для юнца, каким я тогда был, слово позади. И удивился точности, с которой в подобном возрасте и без других источников знания, кроме предчувствия сердца, предугадал то, что тогда, без сомнения, было уже в пути и довершалось ныне.

Как всякий молодой человек, поневоле вынужденный, дабы сложиться и самоутвердиться, вступить в какую-никакую борьбу, я был способен учесть определенный расклад препятствий и трудностей, которые надлежало встретить лицом к лицу. Я никогда не воспринимал грядущее как нейтральное пространство всех возможностей и охотно признавал, что не имею права ни на какие поблажки. Противления, досаждавшие мне на жизненном пути, носили имена тех или иных людей. Я сталкивался с лицами, с телами — прежде всего с раздающими приказы, советы, угрозы голосами, чреватыми чуждым мне знанием и плодовитыми на категоричные суждения, противопоставить которым, кроме одиночества, мне было нечего. Но все это, изо дня в день, в напряженной непрерывности времени, которое я силился подчинить, отливалось в предстояние, по отношению к коему я себя полагал — пусть даже и просто для того, чтобы лавировать или поддакивать в жалких повседневных попытках обольщения (постоянно стремясь понравиться, дабы заручиться дневными силами). В этом мои жизненные зацепки ничем не отличались от происходящего с любым молодым человеком — в прошлом, настоящем или будущем.

Но возможно, я сильнее других сопротивлялся, приспосабливаясь; продвигался вперед, уворачиваясь; оперировал общими местами, лишь изредка вставляя среди меандров своей речи пару-другую слов истины, принадлежавшей мне одному. Так я мало-помалу вступал в игры лукавства и лжи, без особых, судя по всему, зазрений совести обманывая тех, кто обманывал меня, прячась от взгляда тех, кто меня судил, отвечая молчанием на речи, которыми окружающие тщились залучить мой дух и мое сердце. Только я не обманывался в своем мошенничестве. И в равной степени знал во времена правоверной юности, что мое лицемерие ни в коей мере не вводит в заблуждение всемогущего Бога, в чьей деснице я трепыхаюсь (и мое прозябание только к этому тогда — и всегда — и сводилось). Мне было достаточно воссоединиться с самим собой и стать единым целым со своим одиночеством, чтобы познать мгновения строгой ясности, без самолюбования и сделок с совестью. Именно в одно из таких мгновений я, несомненно, и вдохновился на рисунок бегущих теней и надпись: