Клод Луи-Комбе - Пробел

Очень любопытно — пусть и только моему пробудившемуся сознанию, когда оно силилось пересказать себе сон и его воскресить: хотя физически мне не мешали никакие препятствия и можно было ожидать, что в пространстве совершенно геометрической чистоты движение способно вершиться без усилий, с постоянной скоростью, идти вперед становилось все труднее, и в результате мой ход, хоть я и пытался его продолжить, походил на топтание на месте, начинало казаться, что с того момента, как я перестал продвигаться (думая или подумав, что пробираюсь, приближаюсь к чему-то), на деле мне не удалось сделать и шага. Так что сие предприятие, в которое я казался втянут душой и телом, обернулось обескураживающей тщетностью. Если и было что-то помимо моего тела, то как раз таки пустота, и я гадал, каким чудом мне удавалось не падать. Или, может, я уже упал, и это лишенное ориентиров и направлений место, таковым не являясь, просто определяло осязаемую точку, где пустота предстает основой и основанием, — и тем самым коснулся видения моего истока и исхода.

Итак, собрав в единый кулак все напряжение воли, все силы мышц, я старался продвинуться вперед, к чему-то. Но эта направленность желания, творящая направления вперед и назад, грядущее и прошедшее, терпела здесь неудачу, даже не вступив на путь своего выражения. «Вперед» ровным счетом ничего не значило. «К чему-то» было как таковое немыслимым. Имелось только «я», одинокое и беспричинное, — чистая способность кричать и падать и, падая, кричать. Но на самом деле я был нем и неподвижен.

Полагаю, еще никогда ни один сон не подводил меня так близко к самому себе. Я осознавал и повторял себе это со своего рода горькой и счастливой радостью, среди той ночи, когда, решительно закрыв глаза, предоставил ужасу отсрочку. Даже пребывая в полном неведении о готовом развернуться во мне внутреннем опыте, я уже воспринимал этот сон как своего рода откровение — не одно из тех молниеносных, все преображающих откровений, коих был и совершенно недостоин, и не способен сподобиться, а некий свет, пролитый как на мое нынешнее положение, положение человека, отказавшегося от мира и от жизни, так и на судьбу, каковая только и могла быть, что этим никчемным топтанием в ничтожестве прозябания втуне.

Не ошибся ли я, расценивая смысл сна? Вряд ли. Я так и не превозмог топтание на месте. Но все же, в свете опыта, отчет о коем я привожу, то ничто, в перспективе которого, если так можно выразиться, были в равной степени заперты зияния моего духа и желания моей плоти, явилось мне менее ничтожным, менее лишенным ценности, чем заставляла думать моя тогдашняя наивность.

Я знал, что не стоит открывать глаза и тем паче поднимать руку, тянуться пальцами, бросаться всем телом к отсутствию тел. Ночь полнилась собою в сладостной неге, и мне подумалось, что этот покой, уже вовсе и не покой, может, чего доброго, оказаться последним — и я, дабы удержать его в опростанном мгновении, ухватился за первейшее желание счастья и безопасности. Стремился вспомнить сон, как на краю предельной тоски можно сосредоточиться на совершенно ничтожном занятии. Видит бог, сон таковым не являлся. Но занимало меня здесь не столько его содержание, сколько отслеживание его отголосков. От погружения в бред меня удерживала прозаическая верность непосредственно помнимому. Я, с несвойственным мне неловким прилежанием, упрямо пытался установить и обездвижить в уме все подробности сна — нельзя не признать, безмерно гротескная операция перед лицом того, что продолжало вершиться по ту сторону моего взгляда, в самой глубокой по той поре года ночи, дабы внезапно подтолкнуть меня к критическому пересмотру всего постижимого.

Я лежал, скрестив руки на сердце, с закрытыми глазами, в странном счастье от того, что пробудился в самый что ни на есть ночной час и грежу без оглядки на время. И вполне может статься, ощущение блаженства и уюта постепенно, без моего ведома прокралось и в постоянно возобновляемое проговаривание сна об отсутствии. Ибо, по мере того как я осваивался с образами тишины, пустоты и одиночества, охватившая меня поначалу тревога мало-помалу отпускала, ослабевала: я находил предельно ободряющим, что предпринятый во сне долгий поход разворачивался в неподвижности, и предельно утешительным, что пространству было отказано стать внешним пейзажем, а вещи радикально стерлись из моего видения мира. В полном отсутствии форм я открывал (или вновь обретал) условие красоты. И в той темной ясности, где бдительность души с трудом избавляется от своей сонливости, считал себя баловнем ночи, одним из тех насельников грезы, кому нет нужды узнавать, чтобы знать, нет нужды встречать людей, чтобы составить о них представление, не обремененное более иллюзиями власти и ценности. Но я в равной степени знал, что являюсь этим знанием, ибо был той самой ночью, которая меня от него избавляла. Во мне распускалось необычайное ощущение благодарности к тому внутреннему мраку, который был в моем бытии истиннее всего и вскрывал мне его истину.