Жоэль Диккер - Последние дни наших отцов

Однажды после партии в карты Толстяк и Пэл пошли прогуляться по владениям Монтегю. Давно спустилась ночь, но стемнело не до конца: над громадным парком стояла полная луна; от мха, окутавшего стволы сосен, разливался в воздухе запах ранней весны. Они заметили вдали силуэт лисы.

— Еще Жорж! — растроганно воскликнул Толстяк.

Пэл помахал лисе.

— Знаешь, Пэл, я все время думаю о Мелинде.

Сын кивнул.

— Думаешь, я ее найду?

— Наверняка, Толстяк.

Пэл знал, что Лора солгала.

— Я тебе говорю, потому что знаю, ты тоже все время думаешь о Лоре. Все время?

— Все время.

— И что вы будете делать? Я имею в виду, когда мы все расстанемся.

— Не знаю.

— Не, ну ты же понимаешь, у нас все серьезно. У тебя с Лорой, у меня с Мелиндой. Она меня заметила . За-ме-ти-ла. Это тебе не фунт изюму!

— Шурум-буруму.

— Угу. Это серьезно, чего там. Как только получу увольнение, помчусь к ней. Ну ты же знаешь, что такое, когда сердце бьется от любви к красивой женщине.

Сын снова кивнул и подумал, что ему будет очень не хватать Толстяка. А Толстяк подумал, что ему будет очень не хватать Пэла: он еще не встречал такого честного и верного человека.

— Ты мне как брат, Пэл, — сказал Толстяк.

— И ты мне, — отозвался Пэл.

Они заговорили о том, что будет после войны.

— Я женюсь на Мелинде. Мы откроем харчевню. Гляди, я план нарисовал.

Он вынул из кармана тщательно сложенный листок и протянул Пэлу. Тот повернул его к лунному свету, чтобы лучше видеть, и восхищенно присвистнул. В плане он ничего не разобрал, но прекрасно понял, что рисовал Толстяк на редкость прилежно.

— Ничего себе! Отличное какое местечко.

Толстяк стал объяснять все подробно, но его слова пропали втуне. Потом он поднял голову и ни с того ни с сего взволнованно спросил:

— Тут вопрос один есть у всех: вы с Лорой трахаетесь?

— Нет, — смущенно ответил Сын, слегка стыдясь своей неполноценности как мужчины.

Наклонившись к грузному приятелю, он прошептал ему на ухо:

— Просто… Я не умею трахаться.

Толстяк улыбнулся.

— Не дрейфь, справишься как миленький.

И хлопнул Сына по плечу своей ручищей так, что тот присел.

Пэл смотрел на мерцающие в чистом небе звезды. Если отец тоже смотрит сейчас на небо, он увидит Бьюли, увидит его товарищей, увидит, какие славные люди окружают его сына. “Люблю тебя, папа”, — шепнул он ветру и звездам.

Кроме общих курсов в Бьюли, будущие агенты получали специализацию в зависимости от того, какие способности выявил в них следивший за их успехами офицер. Фрэнка, Фарона, Кея и Пэла обучали промышленному саботажу, Станисласа и Клода — взлому, Эме — обнаружению сил противника, Толстяка — белой и черной пропаганде. Жос, Дени и Лора готовились стать радистами — пианистами на сленге Управления. Связь на местности представляла собой сложную систему шифрованных радиопередач с помощью подпольных релейных передатчиков, установленных в оккупированных странах и позволявших напрямую связываться с Лондоном, передавать данные или инструкции. Далеко не всех агентов специально обучали тонкостям связи.

Одиннадцать стажеров, поделенных по будущим специальностям, виделись все реже; теперь они встречались только в свободное время.

Однажды под вечер, вернувшись в домик Секции F, курсанты обнаружили, что Толстяк и Клод валяются в спальне. Пьяные. Часом ранее бедолаги случайно столкнулись в безлюдном доме, и Толстяк вытащил маленькую фляжку виски.

— Где ты это раздобыл? — спросил Клод.

— Спер у голландцев.

— Я не пью…

— Чуть-чуть, Попик. Ради меня. Ведь мы скоро расстанемся.

— Я никогда не пью.

— Тебе в любом случае придется пить вино во время мессы. Так скажи себе, что это твое церковное винишко.

Клод дал себя уговорить. По дружбе. И они выпили. По глотку, потом по второму, по третьему. Захмелев, обменялись парой шуток, потом снова приложились к фляжке. С громкими воплями поднялись в спальни, и Толстяк натянул халат Станисласа.

— Я Фарон, я бабенка! Славная телочка! Люблю наряжаться!

Он разгуливал между кроватями. Клод было засмеялся, но сразу опомнился — не стоило больше насмехаться.

— Не смейся над Фароном, — сказал он. — Не надо больше так делать.

— Фарон — мудак.

— Нет, Толстяк. Мы теперь не такие, как раньше.

Толстяк снял халат. Они долго молчали. Пьяные в стельку, друзья в растерянности смотрели друг на друга, и вдруг их охватила невыразимая грусть, а спиртное придало ей пафосную ноту.